Мрак. Валерий Ланин

      В детстве я спал за печкой, слышно было, как трещат дрова и тянет дым в трубу, и видно было сквозь трещину в печной кладке жёлтое пламя, а чуть погодя, когда поленья сгорят, – красные угли; и как я сейчас понимаю, ребёнок угарал, надышавшись угарным газом, – сознание, растягиваясь, неслось ввысь, потолка не существовало, сознанием можно было менять скорость вознесения, наблюдать в высоте, как ты, уменьшаясь почти до точки, до искры, одновременно ширишься до бесконечности…

      Как-то при одном таком вознесении к привычным звукам живущей своей жизнью печки прибавилось что-то неестественно бодрое и громкое, – это родители купили у Гуровых патефон, принесли домой и завели… Возможно, патефон спас меня от окончательного угарания: старшая сестра, на десять лет старше, растолкала братика в его кроватке, приказала: «Слушай!», – она хотела чтобы я стал музыкантом. В младенчестве, что естественно, я постоянно бубнил, подражая окружающим звукам природы. В раннем детстве, когда сестра прочитала про бунинского Арсеньева, который «слухом за версту слышал свист суслика в вечернем поле», брат признался, что слышит подземные скрипы, щелчки и гулы и пытался показать, как это всё звучит…

      Тогда вовсю ещё гудели заводские гудки, созывая несчастных на трудовой подвиг, – гудок магниевого завода, гудок калийного комбината…

      Дом наш стоял на склоне гигантского холма, холм глубоко под землёй истачивали шахтными туннелями, или как их там называют… штольнями, штреками, – получался такой подземный музыкальный орган.

      Дома пели и мама, и бабушка, и сестра задумала, что как только брат немного подрастёт, она отдаст его в музыкальную школу. Брат подрос, заболел детской болезнью, не то корью, не то красной скарлатиной и скоро осознал, что заводские гудки точнее будет называть сиренами… как в блокадном Ленинграде при налётах немецких бомбардировщиков, – после болезни слух брата притупился, не получится уже из него ни Шостаковича, ни даже глухого Бетховена… Заодно ослабло зрение, заводская труба стала похожа на фагот… Обоняние вообще исчезло, брат никогда не будет пьянеть, как бунинский Арсеньев, «обоняя запах ландыша или старой книги». Осязание взяло на себя часть функций обоняния, осязаю я хорошо. Перед армией эскулап призывной комиссии сунула мне под нос рскрытую банку с нашатырным спиртом, чтобы таким макаром изобличить обманщика, утверждающего, что он не чувствует запахов. Я только немного поморщился, да и то из-за того только, что контрольный эксперимент проводится так грубо…

      – Годен, – резюмировала комиссия.