Улица Бед. Инна Фидянина-Зубкова

      Я скоро надену тапочки,

      праздничное пальто

      и ледяные варежки.

      На площадь выйду, ведь я никто.

      И закричу, наверное.

      Или пойду домой.

      А на своей серой кухоньке

      сниму тапочки и пальто.

      И лишь ледяные варежки

      скажут мне: «Бытиё

      никогда просто так не уходит,

      на душе не оставив след.

      Если ты чувствуешь холод,

      Значит, тебя уже нет!»

      «Да, конечно, – вздохну я, —

      Вот руки немеют уже.»

      Мои ледяные варежки

      клонят меня ко сну.

      Нет, мне незачем площадь,

      трибуна мне не нужна.

      «Я никто!» – так думать ведь проще.

      И мимо людей прошла…

      Ах, какие железные нервы

      в Матросской той тишине!

      Мне не бывать там, наверное,

      я и так всё время на дне.

      Дно, оно хуже распада,

      дно – поволока сна.

      А душа всё просит награды.

      Нет, это не про меня.

      Про меня королевские мысли,

      про меня ожидание, смерть.

      Что? Я сумела выжить?

      Да нет же. Как пахнет весной!

      А там, в тишине Матросской,

      может быть, очень темно.

      Нет, не сидеть мне по тюрьмам —

      меня дно пригрело давно.

      Если честно говорить о Сахалине,

      то нет в нём ничего, окромя глины,

      кроме глины, песка и леса.

      Нет на острове чудесном интереса,

      потому как тот пророс травой:

      лопухом, черемшой, малиной,

      голубикой, черникой, морошкой

      и махонькой редиской на окрошку.

      А всё остальное – это море,

      и в нём ничего нет, окромя соли,

      кроме соли, воды и рыбы —

      огромной такой, как глыба.

      И глыб у нас тоже много:

      утёсы, скалы. Пологом

      лежат лишь мелкие долины:

      Тымовская и (там где живёт Инна)

      славен Долинск град, в нём совсем плохо:

      то дома цветные, то горохом

      катятся детишки по бульварам

      не по древним, золотистым – старым,

      а по серым, новеньким, разбитым.

      Вот стих свой допишу и буду бита

      мэрами всех сахалинских городов.

      Ну и ладно. А ведь сколько слов

      я хотела написать, но не смогла

      (рот заткнула я самой себе), пошла

      по острову родному в глину, грязь.

      Не хотела пить я горькой. Напилась.

      Сахалин обещал, но обидел.

      И что обидное – обид никто не видел.

      Растительность и та пошла по кругу:

      то лопух, то репей – не жизнь, а мука.

      «Ну и чёрт на эту жизнь!» – сказал упрямо

      тот, кто рядом был. По стойке прямо

      я ходила по дорогам Сахалина.

      Птицы с неба крикнули мне: «Инна!»

      И велели кинуться в болото.»

      – Нет на острове болот то, —

      я зачем-то птицам отвечала. —

      Можно жизнь свою начну сначала?

      Ну а остров предлагал позлее выбор:

      «По деревням ты пройдись, живых покликай

      иль пускайся вплавь по океану.»

      – Ладно (я рукой махнула), пойду к маме.

      И три дня над могилкой рыдала.

      Остров знал всё это, ему мало

      было горя моего, он бросил ветру:

      «Зачем поэтам жить вообще на этом свете?»

      А ветер пошумел и утих.

      Поэтому сижу, пишу я стих.

      Вот и «Воин Арктический» пишет.

      Он тоже достоин. Он слышит.

      Мы в деревне Дураков

      долго жили без мозгов.

      – Вы в деревне Дураков

      Как живёте без мозгов? —

      нам всё время говорят.

      Очень