Cправки и танцы (сборник). Михаил Айзенберг

      Сон идет за человеком,

      изведенным в никуда,

      словно талая вода

      вперемешку с темным снегом.

      Их когда-то сдали в хлам –

      всех увечных, безголосых,

      что на остров Валаам

      укатились на колесах,

      на подбитых костылях,

      на подкованных дощечках,

      в черных сгинули полях,

      потонули в черных речках.

      Вот и в памяти черно.

      На пиру у людоедов

      сладко хлебное вино.

      И живи, его отведав.

      Он почти не следит за игрой,

      но сбивается редко.

      Как всегда провисает, с дырой,

      волейбольная сетка.

      Полагается летнему дню

      любоваться закатом,

      а уклад не гниет на корню,

      если корень обкатан.

      И вечернее солнце к игре

      наклоняется низко.

      И в смоле на янтарной коре

      загорается искра.

      На прощанье земля молода,

      а жара щекотлива.

      И в ладонях скребется вода

      жестяного разлива.

      Рукомойник гремит бубенцом,

      окликает отставших.

      И опять начинается сон,

      призывающий старших.

      Вот земля, что легла как свинец

      на своих, на острожных,

      не упала на меч-кладенец,

      задержавшийся в ножнах.

      А теперь из травы забытья

      привстает, невредима,

      говорит, что и ты не судья,

      и она не судима.

      Нагревает полуденный шелк

      неоплатного долга.

      Чтобы все запечатать в мешок,

      есть сосновая смолка.

      Стекла нового патрульного

      протирает черной ветошью,

      а сама из Долгопрудного,

      чуть подправленного ретушью.

      Но дитя ее пристроено,

      и пальто ее на вешалке.

      И уже на постороннего

      не глядит глазами беженки.

      Только лестница-чудесница,

      не ущелье и не улица,

      мелкой сволочью беснуется

      и никак не перебесится.

      Поперек себя расшатана

      злая цепкость бестелесная.

      И теперь без провожатого

      ей нельзя, она не местная.

      Спит одна в холодной комнате,

      черной ветошью замотана.

      Никогда ее не вспомните,

      не увидите. Но вот она –

      на ближайшем повороте вы

      на нее глаза не подняли.

      Это я стихи о родине.

      Это если вы не поняли.

      Не попадаться б на глаза

      глядящему на нас с экрана.

      Одна магнитная слеза –

      подменной радуги растрава –

      в работных светится домах,

      ежевечерняя рутина,

      чтоб хоть какая-то впотьмах

      жизнь завелась, как паутина.

      Не так ли?.. Ясно, что не так.

      Идет, не подавая знака,

      никем не уличенный мрак,

      ублюдок тютчевского мрака.

      Ему дорога на Москву,

      там силу чувствуют в бастарде,

      готовом к новому броску,

      но задержавшемся на старте.

      Ожившей тьме хватает рук

      прицелиться куда попало,

      почетный замыкая круг

      по следу Земляного вала.

      Но окруженная Москва

      в экранном отблеске косматом

      по удаленности родства

      себе приходится сарматом.

      Людские