Завет Нового Времени. Книга первая. Город двух лун. Анатолий Лернер
дверью.
– Павел Израилевич Савелов, – представился фельдшер, запирая решетку на большой амбарный замок и добавил: – Погоняло Лазарь.
– Михаил Аронович Левин. Кандидат. Скажите, Павел Израилевич…
– Лазарь.
– Лазарь. Значит, тюремную больничку из-за вас лазаретом называют?
– А что? Мне нравится это старое название. В нём всё – и Господь, и воскрешённый Его сыном Лазарь. В тюрьме на медицину надежды нет, если не верить в Бога и в то, что только он способен и воскресить, и покарать. Вот ты, Михаил, в Бога веруешь? – фельдшер посмотрел на Михаила, а тот отвернул глаза.
– Понятно, – вздохнул Лазарь, заливая кипятком до половины наполненные чаем большие железные кружки. На столе появился кусковой сахар.
– Это у меня наследственное, – пояснил Лазарь, обжигаясь чифирем. – Бабка очень любила кусковой сахар. С детства привык. Ты пей. Его пока горячий надо вкусить. Остынет – превратится в отраву.
Михаил поднёс кружку к губам. Горячие края обжигали, в лицо бил жар облака, насыщенного запахом выпаренного из листьев чая кофеина. Терпкий вкус чифиря вызвал тошноту. Михаил скривился, но заставил себя сделать ещё глоток.
– Я вырос у бабки с дедом, – говорил Лазарь, – они очень любили меня, баловали, хотя с отцом у них отношений не было никаких. Старики воспитывали меня в традиции. Сами понимаете. Я был примерным еврейским ребёнком, и очень старался. Потом, когда родители забрали меня от стариков, я увидел как им неудобно со мной и «с той дурью, которую вбили мне в мозги старики». Я чувствовал, как родителям было непросто ужиться со мной. И я страдал. Сами понимаете. А когда видел, как раздражаю их своей тоскою – страдал ещё сильней. Потом мне всю жизнь не хватало свободы, в которой меня воспитали дед и бабка. Понимаете?
– А что родители? – спросил Михаил, с трудом ворочая, задубевшим с непривычки к чифирю языком.
– Моим родителям недоставало «стержня», который был в этих стариках. Я долго не мог понять, что их так отличает, а потом понял: стержень. Отец очень ревновал меня к своим родителям. Даже на расстоянии – он злился, когда я напоминал ему о них. А я трудно привыкал к разлуке с дедом, а ещё больше – с бабушкой. Я и теперь помню всё, чему они успели обучить меня в детстве. И, когда я понял, что в жизни больше не узнаю такой любви, я возненавидел их. Понимаете? Они показали мне такую любовь, которой я не находил ни у родителей, ни у кого бы то ни было. Они испортили меня этой любовью… и Богом. И у меня был Бог и любовь, а потом оказалось, что ни того, ни другого в мире нет. Есть родители и послушание. Но я уже не был согласен на меньшее.
– Павел Израилевич…
– Лазарь. Называй так. Лазарь. Кликуха мне нравится больше имени.
– Комплексы, тянущиеся из детства?
– Да, комплексы. Только не мои, а родительские. Вопреки мольбам стариков, отец назвал меня Павлом. Он объяснял свой поступок всегда одинаково, говоря, что его будущие внуки не будут стесняться своего отчества.
– Этот ужас всю жизнь преследовал его?
– Да, страх собственного имени. Назови горшком