Когда цветет полынь…или Побег в никуда. Марат Муллакаев
утра. Расстояние всего восемь километров, и мы спокойно добрались бы до его отплытия. Была еще одна весомая причина, почему хотели смыться именно на этом пароходе. На нем матросом служил наш детдомовец с редким именем Миньян, но все его называли Миша. Мы не сомневались, что он поможет нам благополучно добраться до города. В прошлом году Миша приезжал на велосипеде в детский дом с большой сумкой, набитой конфетами, угощал всех ребят. Побыл часок с нами и поехал обратно. Мы тогда удивлялись: как это он на велике сможет догнать свой пароход? Оказывается, может, даже очень просто. До следующей остановки судно делало большой крюк по реке и прибывало к пристани «Героевка» лишь к пятнадцати часам. Это от райцентра всего десять километров. А от нашего детского дома, если ехать по прямой дороге через две деревни, получается где – то пятнадцать с гаком. Так что наши преследователи могли бы дважды пройти это расстояние. Вызвали бы милицию и запросто, за шкирку сняли с парохода. Даже наш Миша не смог бы помочь. О такой опасности предупредили Даниса старшеклассники. Посоветовали выбрать третий путь, длинный, но более безопасный. Они же собрали нам хлеб на дорогу, обделяя себя во время обеда и ужина. Те, у кого в заначке хранились деньги, тоже отдали нам. В итоге у нас набралось целых шесть рублей сорок копеек!
Теперь нам предстояло бежать в соседнюю республику, преодолеть около семидесяти километров и добраться до пристани « Саховка» и там ждать прибытия нашего парохода. Уже потом на нем доплыть до пристани «Камбарка» и сесть на поезд.
Вообще-то я не собирался убегать из детского дома. Мне было всего двенадцать лет, окончил пять классов. Дружил с Данисом, который на три года старше меня. Он отличный пацан, только ему трудно было с учебой. Два раза его оставляли на второй год, и к своим пятнадцати он одолел лишь седьмой. Но это не означало, что он недоразвитый, тупой или вовсе больной, как пытались иногда представить его воспитатели. Когда я не справлялся с домашней работой по математике, то всегда обращался к нему, и он решал ее за считанные минуты. Данис, как и я, любил музыку и рисование. А еще он обладал настоящим актерским талантом. Мог изображать любого. Умел прикидываться директором, Сталиным, Гитлером, Хрущевым, попугаем, собакой, даже червяком. Как он здорово «рисовал» с натуры воспитателей! Особенно, когда они проходили мимо директора или обедали на кухне, спрятавшись за ширмой. Пацаны укатывались со смеху.
В этом году он должен был учиться вместе с Зухрой в восьмом классе. Сколько помню, они всегда ругались. Мне даже не приходило в голову, что в отрочестве любовь бывает именно такой. Не знаю, как объяснить, то ли они принимали меня за младшего брата, то ли за надежного друга, оба, не стесняясь, демонстративно выделяли меня среди остальных детей. Это частенько мешало мне при общении с другими мальчиками, вызывало зависть. Но, не зная сути, почти все воспитанники детского дома думали, что я родной или названый брат (вообще-то для детдомовца это одно и то же) Зухры. Когда им надоедало ругаться, они писали друг другу письма. Здесь я исполнял роль почтальона.
Но однажды, когда я таскал из колодца воду в прачечную, дежурившая в тот вечер воспитательница по кличке Бульдог застукала потерявшего осторожность Даниса в момент передачи любимой записки. Вездесущая страж нравственности дождалась, когда парень отойдет от девушки, подошла тихонько, вырвала из рук Зухры клочок бумаги и передала ее директору. Уже через полчаса по детскому дому было объявлено общее построение. Директор вывел влюбленных из строя и начал во всеуслышание читать письмо, добавляя свои комментарии. По мнению этого педагога, весь ужас состоял в том, что мальчишка, предлагая девочке дружбу, посмел еще добавить в послание стихи собственного сочинения. Высмеивал его директор жестко, безжалостно.
– Поэт нашелся, понимаешь, Лермонтов, а то и Есенин! – ехидничал он, размахивая листочком перед носом Даниса. – Учится на одни двойки, а пытается писать любовное письмо стихами!
– Допуская в одном слове десять ошибок, – вставила Бульдог, поддерживая слова своего патрона.
– Вот именно, вот именно! Развели тут, понимаешь, дом терпимости, – директор не выбирал выражения. – Я вас упеку, куда следует! Я вам покажу!
Все воспитанники и даже воспитательницы стояли хмурые и подавленные. Только Бульдог сияла, как начищенный медный самовар.
Директор подошел к сникшей, униженной, не находившей себе места Зухре и, тыча пальцем ей в лоб, начал обвинять ее в разврате, потере девичьей чести. Затем прицепился к ее «неподобающей советской школьнице» прическе, «как у Гитлера», с челочкой на лбу. Послал одну воспитательницу за ножницами и оттяпал у нее челку до корней. Потом вспомнил о коммунистической партии, которая дала приют таким неблагодарным скотам, как эти двое.
– Если бы не партия, – брызгал он слюной, тряся указательным пальцем перед носом побледневшей от оскорблений девочки, – ты бы на помойках скиталась, проституткой стала! Или работала от зари до темна! Как все дети рабочих капиталистических стран. Они с малых лет начинают батрачить, работают на плантациях сахарного тростника, на фабриках за кусок хлеба. А вы, дармоеды, вместо благодарности в адрес партии за то, что она одевает, обувает вас, предоставляет вам прекрасные хоромы,