Философский локдаун. Ирина Кам
ксты тоже не имели смысла.
Конфликты шли как тени по кирпичам разрушенных зданий – вспышки насилия казались частью единого вечного ритуала. И казалось, что все это было кем-то заранее написано и теперь двигалось по заранее вычерченной траектории. Пограничная зона между разными эпохами исчезла, став смесью мифов и технологических разрывов, где никто уже не знал, кто прав – те, кто молчат, или те, кто кричат. Здесь были все, но их было уже не узнать.
Вера уже давно потеряла способность радоваться жизни. Для неё абсурд стал нормой, а локдаун – просто словом. Словом, которое означало не только запрет выхода на улицу, но и замкнутый круг судьбы. На стенах её дома висели листки с вырванными из контекста фразами, чуть ли не молитвами. Порой они собирались в видения, которые она называла ковилами, от которых пахло каким-то особым клейким, как излишек быта, вкусом. Каждый ковил был частью её мира, и каждый раз она чувствовала, что это только её собственный мир, с каждым днем всё меньше и меньше пересекающийся с остальными.
Богиня Вера – так называл ее муж в пору их счастливой юности, хотя это уже давно не имело значения. Стало модным заговаривать старые наименования, будто бы сами слова могли возвращать величие. Но Вера была, прежде всего, женщиной, и если верить старым инструкциям противников об НЛО и подземных червях, то её существование на этой планете было результатом каких-то неправильных космических ошибок.
Её дни тянулись в темпе отчаянной обыденности, в которой каждое утро было почти одинаковым. Часы тикают, а ты пытаешься не забыть, что на твоем столе лежат методички. И эти методички – не просто бумага, а ключи к загадке, которую никто не решал и не мог решить. Здесь была и история о том, как крокодилы, обезглавленные неведомыми силами, взбирались на стены и вели философские диспуты с призраками – о чём именно, никто не знал, но абсурд разрастался и, казалось, заставлял всех вокруг искать ответы.
Она находилась в этом состоянии давно, и было что-то почти умиротворяющее в том, что вся её жизнь уже стала гаданием, подобным прогнозам. Каждая мысль, каждое слово казалось посланием из параллельных миров, которых она почти не осознавала. Шарлатанство превратилось в норму, и тот, кто не был готов к тому, чтобы продавать пустые обещания, уходил из этого мира.
Ее Учитель преподавал здесь. Не в смысле педагогики, конечно. Учитель был тем, кто учил их, как смиряться с неизбежностью – с неизбежностью без смысла. Его преподавание было странным, потому что всё, чему он учил, было одновременно и полезным, и ненужным. Он заставлял их смотреть в глаза бездомным, молчаливым пейджерам, которые не помнили своих владельцев, но точно указывали, что время закончилось.
Самая сложная профессия – директор странствующего цирка, говорил Учитель. Цирк этот странствовал не в пространстве, а в мире идей. Он двигался в метафорах, расползался, как рак на теле большого континента, растянувшись в временах, которые уже не имели названия, но успели стать глобальным балаганом. Со слов Учителя, отдельных конфликтов больше не было, а просто серая война теней незаметно стала частью этого неосознаваемого мира, разрывавшего нас на части. Люди, как тушки куриц, лишившиеся голов во время чьих-то игр, не знали, кто они такие, но чувствовали, что нужно идти. Или стоять. Или просто ждать, что следующая волна всеобщего бреда снова перевернёт их мир.
Тексты на бумаге стали бессмысленными, как и реальность вокруг. Но Вера не могла устать от этого, потому что этого не было. Она не могла найти из этого ничто выход. Даже если бы и захотела, такой возможности уже тоже не было.
***
И все же ей это удалось. Вера проснулась в холодном поту. Но на этот раз, хотя мир вокруг неё по-прежнему был таким же чуждым и разрушенным, как в ее постоянно повторяющемся кошмарном сне, что-то в её восприятии изменилось. Это было не то чувство страха, которое она обычно испытывала, возвращаясь каждое утро в этот новый, но уже ставший бессмысленным мир. Нет, теперь появилась неуверенность, граничащая с ощущением полнейшей пустоты. Все еще лежа в постели, женщина огляделась. Комната была привычно темной, но воздух в ней стал каким-то вязким, как если бы каждый её вдох пропитывался прахом давно забытой мирной жизни.
Вера попыталась подняться с кровати, но тело не слушалось. Как будто оно растаяло во сне и теперь возвращалось, собирая себя по частям. В голову лезли обрывки фраз из разных текстов, казалось бы, не имеющих смысла, как крошки памяти, к которым она уже давно привыкла. Где-то в углу, за пыльной рамой зеркала, мелькала чья-то тень. Это её муж, Анатолий. Или нет? Вера не могла утверждать точно.
Вокруг них незаметно образовался странный молчаливый мир, и она не знала, о чем думает муж. И не могла сформулировать, что она сама думает о нём. Когда она закрыла глаза, его лицо, казавшееся таким знакомым и чуждым одновременно, исчезло из ее сознания.
– Ты в порядке? – спросил Анатолий, сидевший рядом на старом стуле, который каким-то образом вдруг оказался у ее кровати.
Он был одет в ту же самую одежду, что и вчера. Или это было не вчера? Вера попыталась вспомнить, но безуспешно.
– Я не знаю, – ответила она.
Это было странно