Кто в тереме живёт. Тамара Москалёва
азвалюшки с чумазыми завалинками, кое-где с фанерными окнами-заплатами, растущими из земли и густо залузганными осенним крошевом. Насупившись, торопились прохожие. Ну вот репродуктор объявил: «Следующая: кафе “Уют”». Знакомая остановка. И кафе с тем же названием. «Уюта» не видно, он на той стороне. А здесь, в витрине жёлтого магазина «Семейное счастье», выстроились манекенные невесты – одна краше другой, в ожидании достойных женихов. На задворках застыли подъёмные краны, вытянув шеи над осанистыми близнецами-высотками. «Сносят потихоньку…» – Наде было грустно: город терял лицо. Жив ли дом-то или его тоже порешили?.. Сейчас, прямо у двора, будет остановка… должна быть… Сердце заколотилось… обдало неуловимым запахом детства…
Детство. Оно просыпалось в снах, оно вросло в клетки, в гены, где жили ушедшие предки. Оно манило в будущее, где свершатся необыкновенные дела! И, чем дальше уходило детство, тем дороже оно становилось.
Трамвай дёрнулся…и… – Вот он, дом родной! Стоит всем ветрам назло! Красавец! «Какой красавец! Да ни одна новомодная вилла не сравнится с тобой!» У Нади стучало в висках, наворачивались слёзы. Она откинула капюшон, сняла шапку. «Здравствуй… родной!..» Будоражили чувства. Женщина, словно в гипнозе, подходила к дому…
– Чё, людей не видишь, что ли?! – Это парень с сумкой летел к уходящему трамваю. – Нненормальная…
«Ненормальная» видела только дом… Она прислонилась к фасаду. «Ну, здравствуй, дружочек! Сколько лет, сколько зим?!» Дом, хмурый и мокрый, насторожённо молчал. Он всеми онами смотрел на пришелицу, изредка поскрипывая незакреплённой ставней. Женщина приложила озябшие ладони к шероховатым дощечкам облицовки и… почувствовала живое тепло. «Дорогой ты мой…» Надя уходила за угол, оглаживала тесины, похлопывала по завалинке: «Дорого-ой…» – она прижималась щекой к скользким доскам. Народ поглядывал на странную гражданку и, хмыкнув, растекался по переулкам. Ватага любопытных голубей снялась с карниза и загулила, и затанцевала по слякоти малиновыми лапками.
Ничего не изменилось… Курится тот же дымок с узорчатых труб, лениво расстилается на покатой крыше. И крылечки – вот они! Надя прошлась по широким гранитным приступкам. Вновь очутилась у ворот. Здесь, оседлав эти огромные с калиткой ворота, когда-то моталась: взза-ад и вперрёд! взза-ад и вперрёд! – отводила душеньку мудрая на выдумки мелюзга. Ворота надрывно визжали. Малышня радостно гоготала. И, как на грех, в разгар веселья, словно из-под земли, выпрыгивала, размахивая метлой, грозная дворничиха тётка Фрося! «Ах вы, яззвило бы вас совсем, а! Сломаете жа! Смотрите, вороты и так еле дышут! Ну что вы за дети, а!» Ох, боялись её местные карапузы! Замешкаешься – попадёшь под жестокую метёлку! Побаивались тётю Фросю и взрослые, мол, бабка крутого замесу.
А… здесь что написано? Сквозь слёзы, застилавшие глаза, Надя прочитала: «Историческая ценность. Охраняется законом». Дыхание спёрла гордость: «Вошёл в историю!..» Вот и правильно. Значит, берегут краелю-бы родимую сторонушку!
Этот терем резной был когда-то собственностью братьев – известных на Урале купцов. Каменный. Добротный. Украшенный затейливыми кружевными наличниками. С сырыми подвалами и двумя большими дворами. В первом – хозяйском дворе, подковой возвелись мрачные одно- и двухэтажные строения, похожие на барбаканы[1], для торговых гостей и челяди. Другой, мешкообразный, был конный с просторными конюшнями и захолустными бараками, где обитали конюхи и кузнецы да прочий служивый люд. А за бараками – речка Миасс с камышовыми закутками да шелковистыми берегами! Матушка-речка, речка-подружка! Ох, и бултыхались же в ней, родимой! С утра до ночи топориком ныряли с деревянного мосточка, нечаянно смахивая постирушки местных хозяек-чисто́ток! Барахтались, держась за надутые наволочки – оттачивали пло́вчее мастерство. Зимой катались с горки прямо в застывшую речку на тарантайках[2] и санках, на снегурках, накрученных на валенки, по льду выделывали пируэты! Дворовые хулиганы плавали на льдинах, когда вёснами рвали лёд, зачастую вдоволь искупывались в ледяной воде. Да…
Советская власть раскулачила богатеев и приспособила под жильё все годные и негодные помещения обоих дворов. Вот в этих-то «хоромах» и жили семьи офицеров-фронтовиков Великой Отечественной. Зато во дворах уж было где босоногим ребятушкам поразгуляться, да вдовым бабулькам вечер скоротать!
Надя толкнула калитку. Её встретила знакомая лужа, которая по-прежнему усердно полоскала драные облака. На привычном месте кемарили полусонные флигели и барбаканы. Откуда-то вырос пёс с телёнка ростом. Надя не испугалась. «Амбик!..» – позвала она тихонько. Амбик – всеобщий любимец, которого давным-давно с почестями похоронила дворовая братва. Его, бедолагу, за оградой насмерть сбила шальная машина.
– Вы с ним аккуратней, – бодро выкрикнул малюсенький старичок-боровичок, открывая дверь стайки-сарайки, – кто его знат, чё у его на уме-то!
Надя не успела рта открыть, как толстячок захлопнул за собой створку. Новоиспечённый «Амбик» добросовестно обнюхал женщину, утробно гаркнул вороной и снисходительно съел предложенный Надей кусочек колбасы. После дал себя погладить и затем неспешно удалился.
А