Облако под названием Литва (сборник). Григорий Канович
Айзика. Послушать ее, так только ради него одного стоило родиться на свет, выйти за доброго, но бестолкового сапожника Шолема замуж и принести еврейскому народу – вечному горемыке – такой приплод: пять сыновей и четыре дочери. Приплод был бы еще больше, но двое – близнецы Хаим и Фейга – мыкаться не пожелали и от какой-то бродячей хвори угасли чуть ли не в колыбели.
Сапожник Шолем, прозванный «Муссолини» из-за своей круглой, как луна, лысины, то и дело корил измученную родами жену за то, что она на людях безбожно путает имена своих любимых чад и только одного-единственного – Айзика – называет правильно.
Голда его не путала ни с кем. Имя любимчика срывалось с ее уст так же трепетно, как срывается непоседа-ласточка, прилепившаяся на миг к гнезду под стрехой.
Поскребыш Айзик и впрямь заслуживал любви. Кроткий, как голубь, черноокий и волоокий, с огромной копной вьющихся волос, несуетный, он уходил на весь день из дому, бродил по берегу Вилии или по соседней березовой роще, мечтательно вглядывался в непостижимое струение воды, подолгу рассматривал загадочные прожилки на резных кленовых листьях, вызывая удивление у йонавских евреев, предпочитавших иметь дело с дарами и красотами природы не в дремучем бору, не на речных откосах, а на уютном местечковом базаре.
Айзик не был похож на своих братьев и сестер и своими непривычными повадками напоминал сердобольному сапожнику Шолему по прозвищу Муссолини скорее странника-скитальца, забредшего ненадолго в местечко и попросившегося к нему на ночлег, чем родного сына. Старой Голде не раз доставалось за то, что она делает своему любимчику поблажки и позволяет ему вести себя так, как тому взбредет в голову. Ночами, лежа на допотопной кровати, сооруженной еще тестем Шолема – краснодеревщиком Лейзером, они, бывало, спорили до хрипоты из-за странных наклонностей поскребыша Айзика.
– Ты его своей любовью погубишь, – басил сапожник.
– Кто, кого и когда, скажи мне, погубил любовью? Тебя, старого мерина, я что, погубила?
– Погубила, погубила, – палил холостыми патронами в темноту Шолем-Муссолини. – Хоть мальца пожалей.
– И не подумаю! Ему – все без остатка… и любовь… и ласку. А тебе, старый мерин, вот что! – И она быстро вытащила из-под байкового одеяла сложенную сдобным кренделем ядреную фигу. – Айзикл будет у нас раввином. Будет, чтобы я так жила!
– Раввином, – усмехался Шолем-Муссолини. – Он будет таким же цадиком и гаоном, как я – с шилом в руке, с гвоздями во рту и с дырявым башмаком на коленях вместо Торы, – отстреливался Шолем.
– Хватит с нас сапожников, краснодеревщиков, портных, гробокопателей, не про нас будет сказано, хватит брадобреев и водоносов. Помяни мое слово: наш Айзикл станет раввином.
– Ну и что?
– Как «ну и что»?.. – гневалась Голда. – Кто-то должен штиблеты чинить, а кто-то – и наши души…
– Уж коли душа прохудилась, то ты ее хоть дратвой сшивай, хоть клеем германским склеивай, ничего не получится – дыра все равно останется…
– Айзикл станет раввином и замолвит за нас перед Господом словечко… – не унималась старая Голда.
– А по-твоему, Господь раввинов слушает?
– А кого ж Он слушает, если не раввинов?
– Никого. На то Он и Господь. Если бы Всевышний кого-нибудь слушал, Он был бы простым сапожником. Принесли заказ – принял. Попросили подбить каблук – подбил да еще в пояс поклонился. Его должны все слушать. Недаром в Писании сказано: «Прикажет солнцу – и не взойдет!» – напомнил он. – Понимаешь, солнце не взойдет! Ладно… Давай лучше спать.
Голда закрывала глаза, и счастливые сны слетались к ее изголовью. Ей частенько снилось, будто она, гордая, с сияющим лицом, в цветастой шали, в туфлях из мягкой хромовой кожи, сшитых старым мерином Шолемом, идет по главной улице местечка в синагогу, медленно, подбоченясь, поднимается на хоры и бросает сверху торжествующий взгляд вниз, туда, где вот-вот в мягких сапожках и в бархатной кипе появится, да что там появится – спустится с небес! – ее бесценный Айзик в белоснежном талесе, со священной Торой в роскошном переплете с золотым тиснением, взойдет на биму, и все богомольцы вмиг перестанут судачить и примутся внимать каждому слову рабби Айзика бен Шолема и завидовать ей, дочери краснодеревщика Лейзера.
Сновидения, начиненные сладкой, как пирог с изюмом, благодатью, облаком реяли над допотопной кроватью, над вздохами и храпами, над срубленной в незапамятные времена родительской хатой, над застывшим в почтительном изумлении местечком, над всей землей, притихшей и ласковой, как шелковый талес Айзика. Ах, эти пронизанные вещими снами, короткие и прекрасные ночи! Если бы всемилостивейший Господь послушался Голду, мать семерых еврейских детей, Он отменил бы постылый день, укоротил бы его хотя бы наполовину и за счет этого продлил бы ночь. При свете дня Голда Абрамович (в девичестве Кравец) чувствовала себя нищенкой, ибо лишалась главного своего богатства – благословенных сновидений.
День унижал Голду бедностью и безысходностью, отнимал у нее надежду – напяливал на ее Айзика такой же замусоленный фартук, как на ее мужа Шолема по прозвищу Муссолини.