Благодать.
от того, до чего больно коже головы, а мать все дергает да режет. Рыдает, а волосы всё падают лентами. Глаза ее закрыты к их внутренним звездам. Когда вновь открывает глаза, мать уже обошла ее кругом. Колли на коленях, держит волосы в пригоршнях. Ветер-хлад злобно вылизывает ей голую шею. Она вскидывает руки и бесчувственно прижимает их к тому, что осталось у нее от головы, мать встает перед ней, нож прячется под платьем. Вид у Сары раздосадованный, она едва переводит дух, бледная и усталая, кожа на горле уже начала провисать, словно, чтобы носить ее красиво, нужно усилие, какого в Саре не отыщется. Ключица у нее камея изгнанной красы. Сара складывает руки на семимесячном своем животе, подбавляет уверенности в голос, обращенный к дочери. Вот что говорит.
Сильная теперь ты.
Осколок зеркала удерживает мир урывками. Она ловит солнце, запутавшееся в облаках, и кренит его к своим ступням. Ступни это длинные и узкие, и, пусть и босые, несомненно, ее – хрупкие, как у всякой девочки, изящно очерченные, думает она, а если смыть грязь, покажутся ногти, безупречно розоцветные. Она гордится своими стройными лодыжками, не распухшими, как у мамы. Бугорчатый выступ коленки со шрамом-месяцем. Она повертывается и направляет солнце Колли в затылок, мальчишка дуется, фыркает дымом из глиняной трубки. Она слышит топот спорых ног по дому, ребенок падает, и по плачу она знает, что это Бран, младшенький. Колли буркает злое себе под нос, а затем вяло встает, поскольку плач не стихает. На голову свою она смотреть не в силах. Повертывает зеркало, чтоб глянуть на тенета, натянутые меж двух валунов, – там паутина мягкой дугой прогибается под ветерком и так мерцает на свету, что кажется переполненной солнцем. Она протягивает палец и обрывает ее, вытирает налипшее о рвань своей юбки. Будь ее палец клинком, был бы заточен и остер, как ее ненависть. Ох, что б я им понаделала, думает она.
У двери движенье. Она кренит зеркало так, чтобы увидеть, как из дома выходит мать в красной шали, захлестывает ею плечи, что тебе рыбарь, ловящий косяк дневного света. Сара вытаскивает стул на середину дороги, вздыхает, усаживается, краснолицая, словно ждет кого-то – Боггза ждет, думает Грейс, – руки у Сары беспокойны у ней на коленях. Вновь вздыхает, затем встает и бессловесно заходит в дом, появляется с рябиновой брошью, пристегивает ее к шали, усаживается на стул. Когда Сара такая, разговаривать не решается никто, хотя Колли и Грейс глаз с нее не сводят. Она знает, что Колли видит в матери зачатки ведьмы, хочет уложить ее кулаком. Она смотрит, как мать сидит и наблюдает за дорогой на вершине холма, тыкается взглядом в дыры на Сариной грязно-белой юбке, всякая шириной в два, а то и три пальца. Юбка расходится веером вниз, похожа на перекошенные сборки мелодиона. А следом, всего на миг, она видит мать кем-то другим, думает, что, глядя на Сару в зеркале, сможет увидеть ее такой, какая Сара на самом деле есть, – женщиной, которая, возможно, была молода, и до сих пор есть на ней тот блеск. Как же сереет она от этой пятой беременности. А затем, подобно свету, это сознание гаснет, и она вновь уцепляется