Как нам быть?. Анжелика Вильгельм
Или вина того человека, что ей покорился? Власть – лишь гладь океана, в которой человек не видит самого себя, потому что даже самый тихий океан всегда бунтует. Он жаждет свободы, но боится её до дрожи, потому что свобода – это хаос, это неизвестность, это вечное искание. Человек бежит от свободы, как ребёнок, который бежит до кровати с закрытыми глазами, и в своей беготне он всегда возвращается к тому, кто обещает ему безопасность.
Они знают это. Они знают, что человек, чтобы жить спокойно, готов поклониться чему угодно – президенту, закону, идее.
И как же тонко они играют, эти властители! Они говорят народу: «Вы – соль земли, вы – свет мира, без вас ничего не будет: ни демократии, ни свободы». И народ верит, народ гордится, хотя его место – у блевотного подножия трона. Им бросают малые подачки, каплю власти, чтобы одни чувствовали себя чуть выше других, чуть особеннее. Подачками народ разделён, чтобы он никогда не объединился, чтобы он смотрел вниз или в сторону, но не вверх.
А народ? Что народ? Он терпелив, он страдальчески смирён, но не потому, что он туп, хотя он иногда действительно просто туп, как ребёнок, воспитанный айпадом.
Нет, в народе есть мудрость, та самая глубокая, как покосивший крест в сбагренной кровью земле. Но его душа – это душа, привыкшая к кандалам. Он жалуется на них, он проклинает их, но стоит ему сбросить их, как он начинает скучать. Это та самая душа, о которой я пишу: человек не боится свободы, потому что боятся неисследованного – не страх, а заповедь. Он в ней жаждет тепла, жаждет прикосновения, жаждет, чтобы ему сказали, что он не один, что он… такой. Но всегда он находит. В этом он обретает силу… и травмируется.
Но вот толпа – эта страшная, неукротимая сила. Она долго спит, терпит, сгибается под гнётом, но когда приходит миг, она встаёт, как лавина. Толпа не думает, вместо этого она кричит. Она жаждет справедливости, но сама не очень-то знает, что это значит. Она рвёт, ломает, разрушает – и тут же ищет нового кумира, нового царя. Толпа не терпит пустоты, она заполняет её первым, кто сумеет навешать лапши ей на уши.
И власть знает это. Власть боится толпы, но знает её слабость: она не умеет стоять долго. Толпа сгорает, как огонь на пятом бревне, вспыхивает, греет и исчезает, оставляя лишь пепел. А затем всё начинается снова.
Человек… человек всегда будет метаться между своей жаждой свободы и своей жаждой к покою. И это метание никогда не кончится, потому что в нём – суть человеческой души. Разве не писали как-то, что человек должен поклоняться чему-то большему? И он поклоняется – либо власти, либо инфлюенсерам, либо богу, либо самому себе. И в этом поклонении он ищет не правду, нет – он ищет утешение своей человечности.
***
Роман свернул на протоптанную в снеге тропинку, продолжавшуюся после тротуара.
Казалось, всё привыкло к себе: лица, речи, и даже сама ложь стали чем-то привычным, обыденным, как вся зимняя слякоть на дорогах. Сильные давили слабых – не ради цели, а просто потому, что надо и потому что могли. А слабые отвечали, как умели: злобой, завистью, жалкими, очень жалкими проклятиями в тени, но в открытую – слепой ненавистью или почти