Дневник гардемарина. Вадим Петрович Купцов
смысл. Когда я, сын тульского оружейника, наконец ступил бы на палубу корабля не в мечтах, а наяву. Отец, хоть и ворчал, что «море – не кузня, там железо не сковать», продал два фамильных пистолета, чтобы оплатить мне дорогу в Петербург. «Император таких, как ты, в люди выводит, – сказал он на прощание. – Служи так, чтобы я не краснел».
Я ехал сюда неделю, закутанный в тулуп, и представлял, как вхожу в стены Морской академии – той самой, что Петр Великий создал, чтобы Россия стала морской державой. Мечтал увидеть его: царя-плотника, царя-моряка, чей портрет висел у нас в мастерской. Казалось, он из тех, кто может и корабль построить, и империю перекроить, и взглядом прожечь душу. Я хотел стать частью его дела. Хотел, чтобы он когда-нибудь кивнул мне, гардемарину, как равному…
Но Петербург встретил меня не грохотом верфей и не соленым ветром с Финского залива. Город замер. По Невскому тянулись повозки с черным сукном, колокола били так, будто хоронили само небо. Люди на улицах шептались, крестились, старухи вытирали фартуками глаза. «Царь-батюшка преставился…» – услышал я у коновязи, и сердце упало, как якорь в пучину.
Стою на набережной Невы, а в руке – письмо в Академию с отцовской печатью. Ветра нет, но слезы сами текут. Что теперь будет с его флотом? С нами, кто верил в его Россию? Всю дорогу я боялся опоздать к началу учебы. Не знал, что опоздал навек – к нему.
Но, может, это и есть испытание для моряка: выстоять, когда шторм срывает паруса. Петр не увидит моего первого выхода в море, но я буду служить так, словно он смотрит с капитанского мостика. Завтра пойду в Академию. Пусть даже небо над ней теперь черное – я буду учиться. Ради него. Ради того, чтобы его дело не умерло сегодня вместе с ним.
А пока… пока пишу эти строки и смотрю, как зажигаются первые огни в окнах Зимнего. Там, наверное, уже решают, кому держать штурвал империи. Но мне важно лишь одно: не свернуть с курса, который он нам задал.
Михайло Щепочкин,
гардемарин (пока только в мечтах)
Глава 2
9 февраля 1725 года
Сегодня я впервые вошел в Морскую академию. Не знаю, как описать это чувство – будто переступил порог не просто здания, а целого мира, который Петр Алексеевич создал для таких, как я. Но вместо ожидаемого шума и суеты меня встретила тишина, тяжелая, как свинец. Коридоры были пусты, лишь эхо моих шагов отдавалось в высоких сводах.
Портрет Петра Великого висел в галерее, где обычно собирались курсанты перед занятиями. Он был затянут черным крепом, и сквозь ткань едва проглядывали его глаза – те самые, что смотрели на меня с отцовской гравюры. Я остановился перед ним, снял шапку и почувствовал, как комок подступает к горлу.
Мне повезло – сегодня в Академии был сам директор, Александр Львович Нарышкин. Еще молодой, лет тридцати, но с таким видом, будто он уже видел всё на свете. Он вышел из кабинета, застегивая камзол, и чуть не столкнулся со мной в коридоре.
– Ты кто такой? – спросил он, окидывая меня взглядом.
– Михайло Щепочкин, из Тулы, – выпалил я, едва сдерживая волнение. – Приехал учиться.
Он нахмурился, но потом вдруг улыбнулся:
– А, это ты тот самый Щепочкин, о котором писал твой отец. Мастеровой, да? Говорит, ты упросил его продать фамильные пистолеты, лишь бы сюда попасть…
Я кивнул, не зная, что сказать. Нарышкин вздохнул и пригласил меня в кабинет. Внутри было просторно, на столе – книги, карты, чертежи. Он сел за стол и жестом предложил мне присесть.
– Петр таких, как ты, ценил, – сказал он, разглядывая мое письмо. – Самородков искал. Но теперь… теперь всё иначе. Он ушел, а мы остались.
Я сжал кулаки, чтобы скрыть дрожь в руках:
– Я хочу стать гардемарином, Александр Львович. Хочу служить флоту, как он завещал.
Нарышкин посмотрел на меня долгим взглядом, будто взвешивая каждое слово:
– Учиться будешь?
– Буду, – ответил я твердо.
– Тогда завтра начнешь.
Он встал, подошел к окну и распахнул его. Ледяной ветер ворвался в комнату, закрутил бумаги на столе.
– Это он, Петр, напоминает: время не ждет.
Потом были наставники. Старший преподаватель навигации, капитан Григорьев, с лицом, обветренным балтийскими штормами, осмотрел меня с ног до головы:
– Ростом маловат, но на реях ловким быть – не великанам висеть.
А еще – француз месье Лефевр, учитель астрономии, с презрением щупавший мой тульский выговор:
– La mer не прощает невежд, мон шер. Зазубрите таблицы, или ваше место – на суше. И называйте себя впредь Михаилом, а не каким-то Михайло!
Когда стемнело, я остался один в пустом классе. На стене – карта Азовского похода, указка Петра, говорят, лежала на преподавательском столе. Прикоснулся к ней – холодная. И вдруг представил, как он здесь ходил, ругался, смеялся, ломал старые устои, как доски для корабля. Теперь