Миров и Богатый. Крах «Общества мертвых поэтов». Мурат Тюлеев
ю, город, в котором будут происходить события моей повести, крепостью не является и сенбернары в нем не водятся.
Я думал, не сделать ли мне моего героя сенбернаром, но потом оставил эту идею. Леонид Миров, а так зовут нашего героя, поэт, причем настоящий. Хотя и поэтом-то официально не признан, в отличие, скажем, от Бориса Пастернака. Ну, или хотя бы в отличие от своего однофамильца Сергея Мирова. Возможно, кто-то осмелится предположить, что я избрал в качестве прототипа героя самого себя (мол, так многие делают), но это далеко от истины.
Найдите, как говорится, десять отличий. У меня есть, не десять, но достаточно. Во-первых, Леонид Миров родился в Москве, а не в Коста-Рике, как ваш покорный слуга. Во-вторых, у него нет рабочей пишущей машинки, только две поломанные. В-третьих, Леонид – высокого роста, ходит исключительно в черном плаще без пуговиц, заметно заикается и прекрасно выговаривает букву «Р». Я же не могу носить одежду без пуговиц, я без пуговиц мерзну. В общем-то, примет, роднящих меня с моим героем, нет.
Теперь я могу приступить к детальному описанию своего героя, а именно к внешнему портрету и портрету, так скажем, внутреннему.
Итак, портрет внешний. Леонид высокого роста, за что в школе, где он с неким умыслом провел десять лет, его дразнили каланчой (причем, только учителя) и зазывали в баскетбольную команду, куда он ни в какую не шел, так как боялся мяча. Вопреки бытующему мнению, что за высокими парнями бегает вся слабая половина школы, за нашим героем не то чтобы не бегали, а как бы это точнее сказать… Просто об этом ничего не известно.
Историки-леонидомироведы будут жестоко разочарованы, когда обнаружится тот факт, что до сих пор не найдено ни одной любовной записки школьной поры, ни хотя бы тетрадки с бегло написанной фразой «Ленечка, я тебя люблю!» Но историки это историки, они что-нибудь, да придумают.
Насчет места рождения Леонида Мирова, я, конечно, пошутил. Леня в Москве никогда не был, да и не будет. Давайте представим, что он пару раз ездил в Ленинград в составе лучших учеников школы (или худших), просто потому что это так похоже на правду. Я даже представил себе черно-белую фотку с толпой провинциальных школяров на фоне Смольного, где длинный парень в ушанке в последнем ряду – это и есть Миров. Так что графа «Место рождения», к прискорбию биографов, так же останется девственно чистой.
Арсенал пишущих средств поэта, о котором я вскользь упомянул выше, состоял из двух пишущих машинок не последней модификации, одна из которых, благодаря конструкции, использовалась в качестве табуретки. Помимо ржавой и полуржавой машинок, с их продавленными рядами букв и деформированными каретками, Леня обладал аж двумя авторучками. Одна, стеклянная, фирмы «Мицубиси», была завещана хозяином местному краеведческому музею, а другая являлась банально шариковой, огрызенной, обкусанной и перепаянной спичками с ног до головы, точнее, от стержня до колпачка.
Вот мы и дошли, незаметно и последовательно, до заветного черного плаща, который еще не раз всплывет на моих страницах. До плаща, который станет знаменем тайного сообщества, и благодаря которому не переживут ссылки на антресоли многочисленные изделия из плащевой ткани радикальных расцветок. Плащ этот был куплен Леонидом в пору работы в городском узле связи, вернее, выдан в счет зарплаты (такие взаиморасчеты некогда были нормой). Пуговицы плаща растерялись постепенно, что говорит о некоторой небрежности нашего героя в вопросе обращения с одеждой. Можно, конечно, смело предположить, что пуговицы были оторваны поклонницами во время громкой читки авторских произведений, но этому нет доказательств.
Также у плаща некогда имелся шикарный поясок, хотя шикарной была только пряжка, сгинувшая вместе с пояском, когда во время одинокой романтической прогулки загулявшего поэта дернула за этот самый элемент одежды игривая пьяная женщина. Очень может быть, что эта игривая тетушка, прочитав мою книгу, сдаст пояс в музей, ведь деталь черного плаща так и осталась в ее трясущихся от негодования руках.
Что касается заикания, чистого звука «р» и прочего, к чести автора, особых расхождений нет. Леонид и вправду выговаривал этот сложный звук, равно как и остальные (чуть было не сказал «тридцать два») звуки русского алфавита. Поэт слегка заикался в минуты душевного волнения, но, думается, не более чем другие взволнованные поэты.
Интереснейшим фрагментом нашей повести является описание Лёниной холостяцкой квартиры, двухкомнатной и с балконом, с общим санузлом и «ухудшенной» планировкой. Ухудшенность эта в глаза, конечно, никогда не бросалась, ведь все познается в сравнении, а сравнить Леониду свое жилище было не с чем, да и про ухудшенную планировку придумал вовсе не он, а кто-то из гостей. Если хорошо знать нашего героя, то к чему вообще что-то другое, если есть просто крыша над головой? Ведь во многих домах не предполагалось никакой планировки, ни замыслом архитекторов, ни требованиями жильцов, ведь когда-то, а часто и сейчас, жилье в городах строилось для абстрактных владельцев, существующих лишь в списках лиц, претендующих на отдельную жилплощадь.
К сведению биографов нашего поэта, ни сам Леонид, ни его соседи понятия