Я отвечаю за все. Юрий Герман
сотням, тысячам и даже миллионам наших солдат и офицеров. И бывшие владения царицы Савской казались ей подходящим плацдармом, и развалины Карфагена могли пригодиться для высадки воздушного десанта, и остров Кос в Эгейском архипелаге тоже годился бы для разворачивания настоящей войны союзниками, недаром там пролетали первые аэронавты – Дедал и Икар.
– Хитренький вы, Уинстон, – шептала она, разглядывая карту, которую держала под подушкой, – и вы, Айк, хитренький. Ждете-поджидаете, тушенку нам посылаете! Ладно же!
Ночами она командовала союзными войсками, смещала всех ихних маршалов и посылала туда своих почему-то любимых Чуйкова и Рокоссовского, «на которых можно положиться». И, конечно, Штуба. Если он жив.
Да, он был жив. Он получил орден Ленина, потом Красное Знамя, потом Отечественную войну первой степени и еще орден Ленина. Об этом писал ей аккуратным почерком Ястребов, которого она и в глаза не видела.
Он же вызвал ее для свидания с мужем за два месяца до Дня Победы, когда Штуб должен был вот-вот возвратиться в расположение наших войск. Случилось, однако, так, что возвращение Штуба прошло весьма негладко, оно чуть не стоило ему жизни. Прилетев к мужу на самолете, Зося застала его уже в госпитале. Штуба сводило от невыносимых болей. Когда она вошла к нему, он лежал один в маленькой высокой белой палате, неузнаваемо исхудавший, от лица остались одни очки. Ей показалось, что он умирает.
– Нет, – сказал Штуб, – и не собираюсь.
– Это только царапина? – спросила Зося сквозь слезы.
– Как давно я не читал никаких книжек! – вздохнул он. – А откуда это про царапину?
– Не помню, – стараясь сдержать слезы, сказала она. – Понятия не имею.
И попросила:
– Возьми меня к себе. Пожалуйста. Я не могу больше.
– Куда? – кусая спекшиеся от жара губы, осведомился он.
– На свой фронт.
– У меня нет своего фронта, – как бы сострил он. – Понимаешь, Зосенька? Никакого у меня своего фронта нету.
– Не смешно! – сказала она.
А он и не собирался говорить смешное. И не острил. Он сказал правду, он всегда ей говорил правду или не говорил ничего.
– Это невыносимо страшно, – прошептала она. – Я не могу больше с тобой расставаться.
– Дело, Зосенька, идет о жизни и смерти человечества, – облизывая пересохшие губы, словно читая книгу, ровным голосом заговорил он. – Тяп и Тутушек, не говоря об Аликах, уничтожают тысячами в газовках, в газовых камерах, – можете вы это себе представить, любящие матери и обожающие жены? «Быть или не быть» человечеству на земле – так вопрошал старик Шекспир?
– Но почему именно ты? – спросила она то, что спрашивали жены.
– Потому что все, – едва слышно ответил он.
В этот бесконечно длинный вечер Штуб дважды терял сознание, и дважды она видела серьезные, даже непроницаемые лица докторов. Во второй раз Штуба увезли в операционную.
Тогда-то,