Четыре. Алексей Скоморох
каждый день происходят. Вперед… каждый борется с этим по-разному, кто-то спивается, кто-то идет в криминал, кто-то берет бейсбольную биту и меняет форму машины начальника… назад… когда тот прибегает на рев сигнализации, меняет форму лица начальника… вперед… после чего садится возле его трупа и качается… назад… вперед… назад… я застрял в этом времени… застрял в этой позе… вперед… что-то должно произойти…что-то, что изменит эту маленькую комнатушку раз и навсегда…назад…»
По громкоговорителю вещает местная радиостанция — …Вот и заканчивается очередной пережитый городом тайфун, на улице сильный, безветренный ливень, которым тайфун просто прощается с нами. Под такую погоду хочется что-нибудь, что будет играть в такт погоде, пока автомобильная пробка ведет вас туда, куда вы там едете. Выкручивайте радио на максимум, закрывайте окна у машины и подпевайте «The Raconteurs — Carolina Drama» в эфире радио «Минимум».
— В углу комнаты на кровати сидел, обняв руками колени и раскачивая свое тело, тощий, небритый и сильно обросший юноша. Делает он это настолько долго, что никто из присутствующих уже не помнит, когда он начал, и никто точно не знает, что должно произойти для того, чтобы он закончил. В больничной одежде своей, очень он напоминает одного сына божьего, но, так как имени этого самого сына никто из присутствующих не помнит, а фантазия на прозвища у всего коллектива весьма и весьма скудная, то зовут его все по имени — Гоголь. О чем думает Гоголь, раскачивая своё тело взад-вперед? О чем он мыслит, и что пытается показать своими движениями? Размышляет ли он вообще или просто считает количество своих колебаний? Как много вопросов… как мало ответов… События, которые произошли в этой истории, берут свое начало в совсем обыкновенной палате психиатрической больницы номер шестьсот шестьдесят шесть, города Владивосток. В палате этой, как и во всех палатах для особо буйных пациентов, стоят четыре кровати, по одной на каждый угол комнаты, само собой, по одной деревянной тумбочке без выдвижных ящиков для личных вещей и средств личной гигиены пациентов на каждую кровать. Выдвижные ящики, стоит заметить, отсутствуют исключительно из добрых побуждений, потому как особо буйные психопаты имеют привычку использовать выдвижные полки в качестве орудия нападения на санитаров. В целом, комната эта неотличимо похожа на стандартную комнату в студенческом общежитии, с незначительными отличиями от последней в виде ремней на кроватях, которыми особо буйных пациентов к этим самым кроватям привязывают, и, прошу прощения, стойкого запаха мочи, который, казалось, пропитал дощатый пол в этом помещении настолько, что теперь для того, чтобы от него избавиться, необходимо полностью менять полы. За столом, созданным из двух сдвинутых тумб, возле окна, что напротив входной в комнату двери, играют в шахматы ещё два героя нашей истории — Фет и Пастернак. Партия их в шахматы во многом похожа на колебания Гоголя, потому как ни тому, ни другому не важен исход игры, либо общее количество побед, одержанных в, казалось бы, бесчисленном количестве сыгранных ими партий. Фет, тот массивный, черноволосый господин, с большими, сильными руками, сидящий слева от доски относительно двери, полностью концентрирует свое внимание на партии, во всяком случае, старается его концентрировать в исключительно лечебных целях. Беда в том, что Фет — асоциальный мизофоб, дьявольское сочетание двух сильнейших расстройств личности, превращающее его в неутомимого диктатора, до последней капли крови борющегося с микробами и искореняющего как вышесказанных, так и людей их разносящих. Сила и проворство Фета заставляет каждого в этой палате беспрекословно выполнять поставленные им условия совместного существования в чистоте и порядке. Каждого? Не совсем. И, кстати, о «не совсем». Напротив Фета сидит Пастернак, единственный в этой палате, а так же один из немногих в этой больнице пациент, которому дозволено нарушать диктатуру Фета. Дано это право Пастернаку неспроста. Пастернак страдает диссоциативным расстройством личности, выражающимся в периодической потере контроля над собственным телом и перехватом управления его озлобленным на весь мир альтер эго. Этой своей особенностью, Пастернак с лихвой компенсировал существенную, не в пользу Пастернака, само собой, разницу в физическом развитии с Фетом. Грубо говоря, хуже и сильнее одного психопата, может быть только другой, при условии, что он гораздо безумнее первого. Поджарый юноша лет тридцати, с голубыми, как ясное небо глазами, белоснежной улыбкой и ангельским лицом, скрывающимся за пеленой синяков и ссадин, обновляемых санитарами во время каждой потери контроля. У него был свой взгляд на эту партию, взор его направлен на шахматную доску, однако, сам Пастернак находится в некотором отдалении от этого стола, этой комнаты, возможно, даже этой части города. Партию Пастернак использует для того, чтобы отвлечься от извечной борьбы с Фетом, воспользоваться его молчанием и практически полностью парализованным состоянием, вызванным попытками сосредоточиться на партии, и предаться любимому занятию — путешествию по собственному сознанию. Вот и сейчас Пастернак вспомнил что-то из своей юности, он мусолит это воспоминание в своей голове, воссоздавая каждую мельчайшую деталь из той картины, фрагмент за фрагментом, кадр за кадром, действие за действием. Он не делает это ради критики, не делает это так, как делают все люди, ставящие перед собой цель взглянуть на прошедшие