Капризное счастье существования. Свободные трёхстишия. Виктор Кротов
выделяет подробности внешнего или внутреннего мира, не заметные обыденному взгляду. Подробности, которые меняют восприятие. Как искусные фотографии микромира показывают нам его скрытую красоту, так трёхстишие открывает неожиданное гармоническое сочетание земли и неба, радости и печали, понимания и недоумения, света и тени, сходства и различия.
Стихи, вошедшие в эту книгу, написаны с 1972 по 1984 год. Самый неустойчивый, самый раздёрганный период моей жизни, во время которого счастье – или видимость его – мелькало передо мной то в том обличье, то в этом, сменяясь переживаниями трудными и болезненными. В эти пёстрые времена так целительно было хоть на мгновение ощутить самоценность бытия, которой учит трёхстишие. Почувствовать, что как бы ни была капризна жизнь, в каждом из её прикосновений есть искорка чуда.
Мои края
Мне довелось побывать во многих российских краях – и по любознательности, и по необходимости. Быть туристом я никогда не любил, любая командировка тоже превращалась в кусочек жизни. Всегда хотелось стать незаметным, чтобы люди не обращали на тебя особого внимания и оставались такими, как всегда. Растворение в окружении – в природе или в людях – всегда мне очень много давало. В 1973—1980 годах, когда были написаны стихи, входящие в этот цикл, это меня ещё и лечило от слишком личных пережи-ваний.
Но главное даже не путешествия. Они были лишь расширением тех мест, сельских и городских, где мне действительно довелось жить, много или мало. Тех мест, которые становились по-настоящему родными.
Надел старую телогрейку и сапоги.
Вышел размеренным шагом
под лихорадочный лёгкий снежок.
В моих краях
даже летний зной замешан на прохладе,
даже великая сушь помнит о дождичке.
Вечерний Суздаль.
Бугры крепостного вала.
Мальчики, играющие – в богатырей?
Вот ещё один город
пройден, высмотрен, общупан,
чтобы казалось, будто я его знаю.
Горбатые сугробами тротуары.
Улицы, искалеченные несколотым льдом.
Взгляды, устремлённые под ноги – под ноги.
Разглядываю,
разглаживаю взглядом просторы.
Словно глажу родную ладонь.
Воспоминание пятого класса
Играли на переменке: «Сыщик, ищи вора!..»1
О, эта жестокость малорослых мучителей
в школьных закоулках!..
Заснеженная тайга. Уральские горы.
Лесник на лыжах, подбитых оленьей шкурой.
В Москве ждут пирожки с яблоками.
Голуби падают с крыш
тяжёлыми серыми хлопьями.
Непогожая жизнь городов.
Полтинник
Кладу свой нетяжкий груз
на санки мордовской мадонны,2
старой и нищей.
Не мне быть судьёй своей родне
или защитником во что бы то ни стало.
Мне – помнить и любить.
В булочной
Противник простеньких счастьиц
млею от удовольствия, услышав:
а бородинского сегодня не берёте?
Вчера – международное совещание,
сегодня – овощная база.
Фигуры русского перепляса.
По железобетонному карнизу новостройки
парочка голубей расхаживает так,
словно вчера встречалась на Дворце Дожей.
Закат
Золотисто-древесные разводы.
Листик фиолетовой тучи.
Красная брусничина.
Десять минут
постоять во дворе детства,
десять лет не виденном.
Под толстым слоем земли
нашел стёклышко последнего секретика
с потускневшей серебрянной бумажкой.3
Зима. Мороз
День – как объятие самой радости.
Куда же подевались люди?
Пустынно и грустно.
Ветхий автобус
почти плывёт по российской грязи,
воображая себя кораблем.
Пастораль
Пёстрое стадо коров и овец.
Луг, берёзовая роща.
Только память городская.
Сентябрьский
В Потьме, через которую я ездил на свидание с отцом, сидевшим в лагере, у московского поезда дежурили женщины с санками, чтобы перевезти багаж через посёлок к местному поезду. Эта услуга стоила полтинник – немного для москвича, но заметный заработок для местных.