Моя палата. Михаил Рыбка
емый настилавшим подоконник и откосы инеем, холод вторгся вглубь палаты и принялся захватывать один квадратный метр за другим. Квадратных метров в палате было не так уж и много – всего одиннадцать, а потому бой с теплом был выигран, и пленных уже не осталось, кроме самого Степана. Он попытался втиснуть свое тщедушное, испещренное шрамами и следами от уколов тельце глубже в кровать, наматывая жиденькое латаное одеяльце вокруг себя словно саван. Тяжело вздохнув, Степан принялся сжимать и разжимать пальцы ног в надежде преобразовать механическое действие в энергию тепла, но ресурсы его организма и так с трудом выдавали порции активности пунктиром, будто старая шариковая ручка студента-отличника. Часов в палате не было, но свет из окошка, для которого иней не стал преградой, подсказал Степану, что уже около семи утра. Значит, с минуты на минуту шаркающая походка бабы Нины сопроводит ее в конец коридора для того, чтобы начать побудку пациентов.
Степан окинул взором убогую обстановку палаты, как будто видел это все впервые – торчащая за его ногами решетка кровати, привинченный к полу деревянный замасленный стол, на котором стояли одиноко, словно крепость с башней где-то в поле, миска с чашкой, опять же привинченный к полу табурет возле стола, и половая тряпка, служившая обитателю палаты халатом, накинутая на торчавший из стены гвоздь. Стены его палаты состояли из зеленой краски, которая местами, по словам Степана, «была старше некоторых древних фресок». Наносимая слой за слоем, краска утучнялась, набирала вес и теряла первоначальную равномерную структуру. Она вдавливала пациента в центр палаты, отбирала его волю и явно претендовала на то, чтобы единолично обитать в этих стенах. Единственным, что нарушало ее планы, была плотная белая дверь, которая нагло впиралась в палату сантиметров на пятнадцать своим коробом, зияя немигающим глазом-лючком. Похожая на отполированную медаль, круглая неповоротная ручка матово поблескивала на груди этого захватчика. Степану частенько хотелось что было сил дернуть за эту ручку и заорать, а точнее, зашипеть в коридор, изрыгая проклятия в лица тем, кто его запер в этом месте. Но он знал, что дверь, схваченная снаружи на засов, не поддастся ни на его силу, ни на его мольбы, ни на его увещевания. Дверь подчинялась только персоналу больницы, и стояла бездушной преградой между ним и ненужной ему свободой. Врачи знали, что вся свобода, которая ему нужна, это всего лишь понимание того, что дверь открыта. Он и так не ушел бы никуда – ему совершенно некуда идти. Но таков был порядок, а для врачей порядок и расписание важнее заповедей и завещаний.
Баба Нина, скрипя старыми служебными туфлями на низком ходу, пронеслась, будто недоенная корова, по коридору в самый его конец и принялась тарахтеть засовами других палат. Через минуту засов на двери палаты Степана издал смазанный шипящий звук, клацнул, и дверь отлетела чуть не в голову пациенту. Из-за двери на его худое лицо смотрели щеки бабы Нины, сверху на которые она положила очки в бежевой роговой оправе.
– Вставай, сынки! Скоро кашки дадим! – бодро отчеканила баба Нина ту единственную фразу, которой уже сорок лет приветствовала своих подопечных каждое утро.
Дверь отпрыгнула от Степана на свое место и вновь стала непреодолимой преградой. Степан выдохнул и принялся разматывать одеяло со своих ног, похожих на черные алюминиевые ножки столов в их столовой. Несмотря на то, что есть он не собирался, неявка в столовую наказывалась лишением просмотра телевизора, а рецидив в тот же день – лишением оного на целых два дня. Ему следовало просто явиться туда, надев поверх растянутой майки и мешковатых подстреленных штанов подаренный бабой Ниной халат, сшитый, казалось, из двух десятков ветошей. Дверь откроется снова через десять минут, а за это время следовало сделать несложную гимнастику и несколько раз окститься, пялясь в западный угол его палаты. Степан понятия не имел, где в его палате запад, где восток, а где Северный полюс. Но заботливая баба Нина на одной из стен мелом вывела незамысловатые буквы «за-д», сократив, таким образом, слово «запад». И вот, Степан, еле подымая руки до подбородка, уперся взглядом в «за-д», осенил по мере своих сил себя крестом, больше похожим на круглое движение рукояти мясорубки, и слегка склонил голову. Сам-то он редко задумывался о своей вере, но баба Нина могла рассердиться, если не выполнить этот ритуал.
Разминкой ему послужили сделанные несколько шажков от двери до окна, откуда Степан постарался поскорее убежать, ощутив, как его почки сжала невидимая, но крепкая рука холода. Потоптавшись для приличия еще пару минут, он медленно приземлился на свою кровать, продавливая растянутые пружины своими сорока пятью килограммами почти до пола. Разминка отняла у Степана много сил, и ему показалось, что для того, чтобы подняться обратно, ему понадобится помощь безумного гения-физика, который сможет отключить гравитацию вовсе. Степан пожалел, что не воспользовался гостеприимством табуретки, глазевшей на него шляпками вбитых гвоздей. Но табуретка холодила взгляд, и он поскорее отвел от нее глаза, подумав, что, наверное, неплохо бы чувствовал себя в инвалидном кресле с электрическим мотором. Само собой, такую технику ему не достать, но, может, парочка костылей, или хотя бы трость с каучуковым наконечником скрасили бы его повседневный быт.
За этими мыслями его застала дверь,