Возьми и неси. Михаил Анохин
го Тяпкина, она имела продолжение, как и все в этой жизни. Имела это история продолжение и для меня, журналиста областной газеты, Дьяконова Василия Борисовича.
Повторюсь: Роман Георгиевич, или по-деревенски «Ромка-фомка, метр с кепкою», в 1970 году пришел из армии, и в райвоенкомате ему предложили перейти с документами через дорогу напротив, в райотдел милиции. Так младший сержант внутренних войск стал участковым в своем родном селе.
Здесь же он обзавелся женой с прескверным характером, кривоватой дылдой, засидевшейся в девках. Жена Романа – Дарья была на три года старше Тяпкина, но он, по необъяснимым причинам, страстно её любил.
Дарья родила ему двух пацанов, и они ко времени описываемых событий уже два года как вылетели из материнского гнезда, крепко и прочно осели в ближайшем городе.
Скоро сельчане стали называть Тяпкина не иначе как «наш Анискин», хотя был он и не похож на экранного героя: и ростом не вышел, и был поджар, словно борзая. Одно роднило его с легендарным «деревенским детективом» – поразительная проницательность! Не вида Романа Георгиевича боялись нарушители закона в этом селе, не его властных полномочий страшились, а его, как говорили сельчане «звериного чутья». Бывало, скажет, походя, словно кипятком обварит: «Это ведь ты, Митрич, украл топливный насос и загнал его в соседнем совхозе за три бутылки водки!..» И хоть бы еще что сказал! Ну, там «верни», или угроза какая-нибудь, «посажу», мол, а то ведь ничего! Скажет, и пошел себе вышагивать в казенных сапогах по деревенской пыли. Зачем сказал? И что из этого следует? Сиди на завалинке, гадай!
Пробовали подъехать к нему со стороны жены: гостинец там, подарок какой, чтобы облегчить собственную душу и снять «моральный долг», но получалось еще хуже. И тут Тяпкин находил повод для морального унижения.
– Ты бы чем взятку давать, – выговаривал участковый, – молоко с фермы воровать перестал, а то не ровен час, загремишь в лагеря, детишек осиротишь, жену на соседа оставишь. Зачем это тебе? Да и взятка должностному лицу (это он себя так называл – «должностное лицо») согласно закону, является еще более тяжким преступлением, чем хищение социалистического продукта!
Роман Георгиевич умел изъясняться по-городскому, вворачивая в свою речь непривычные деревенскому слуху словечки, а иногда опускался до уровня глуповатого, простоватого мужика.
– Ох, и не прост он! – говорили между собой сельчане. – И где он такого нахватался? Видать в армии, а то где же еще? Не в селе же нашем!
Была у участкового еще одна характерная особенность: когда он говорил кому-нибудь очередную неприятность, то всегда смотрел не в глаза собеседнику, а на кончик своего сапога, и при этом бесцветным, ровным голосом, словно поп читал над покойником отходную.
Когда грянула перестройка и был кинут клич: «Грабь государственное и создавай частное!», Роман Георгиевич растерялся, однако с непонятным упрямством выговаривал, что «красть – нехорошо, преступно красть-то!»
Особо продвинутые по части новых веяний и тенденций сельчане сами подходили к Тяпкину и говорили:
– Не прессингуй, Роман! Вишь, жизнь как повернулась, не украдешь – не проживешь!
Но Тяпкин словно не слышал увещевательных слов, а все так же, но уже словно извиняясь (а многие считали – издеваясь) подходил к «расхитителю госсобственности» и говорил:
– Иван Захарович, это ты десять совхозных бычков загнал Пыштымскому мясокомбинату, а на вырученные деньги купил валюту и положил в Сбербанк на свой именной счет?
И не дожидаясь ответа, участковый Тяпкин резко поворачивался и уходил. А Ивана Захаровича Подгораева, главного экономиста совхоза, оставлял в состоянии не проходящей тревоги.
Казалось бы, Тяпкина следовало любить за его самоотверженное, бескорыстное служение законности и справедливости и за то, что за всю свою службу он ни одного человека не посадил, даже не оштрафовал, но никакой любви не было. Перед ним заискивали, его боялись и не понимали, – но не любили!
Особенно раздражал его тон, что-то издевательское, унизительное было в его дотошной осведомленности о таких вещах, где свидетелями были ночь, да луна и вольный ветер с соседней таёжной гривы.
– Ну, чё ему надо? Чё? – спрашивал иной деловой мужик в жаркой постели своей благоверной. – Словно за яйца подвесит и извиняется за то, что больно сделал!
Жена Тяпкина, Дарья, наслушавшись о своем муже всякого на пятачке возле сельпо, спрашивала его:
– Тебе чего надоть от людей? Чего душу вытягиваешь? Уж если замахнулся, так бей, а не тяни. Ганька-то Маслов после твоего собеседования в петлю полез, едва мужика вытащили.
– А пусть не ворует.
– А кто ж не ворует-то? Берут. Жизнь така пошла.
– Ну, коли така жизнь, то я-то причем? Мое дело – профилактика, вот я и профилактирую. А потом – не могу молчать. Пробовал.
Вот и пойми, отчего человек не может молчать, а обязательно должен сказать, да не просто сказать, а уязвить в самое сердце, подвесить другого человека в неопределенном положении и тем самым лишить его сна и покоя!
Неизвестно,