По лунному следу. Александр Петряков
она просто кивнула головой. Очень странная девушка. В глаза смотрит и ничего не говорит, кроме как «нет» или «да». И ничего не позволяет. Тихо так ладошку перед собой выставит, а уж тут ты беспомощен. Ну, да ладно, думал я, вот в Новый год посмотрим, может и разговорится. Лицо у нее милое и задумчивое, а фигура, на мой взгляд, безупречна.
Ладно, к делу. Стало быть, дедушкин дом стоял на болоте. Весной или осенью к нему только на лодке или плоту и можно добраться, зимой же хорошо – по льду. Километров этак с десять надо шагать от станции. Вот мы и шагали. С рюкзаками за спиной. Андрей целый час, что мы ехали в электричке, с большим интересом смотрел на Нину, он ее в первый раз видел, и все пытался завязать с ней беседу. Она, как обычно, молчала или односложно отвечала, а я ухмылялся. Когда мы вышли в тамбур покурить, он стал намекать, что не прочь за ней приударить. Я был категоричен:
– Надо было Катеньку свою с собой брать, а на Нину пялиться нечего, у меня на нее серьезные виды.
– Что, уж не жениться ли надумал?
Я пожал плечами.
Итак, мы приехали на маленькую станцию, взвалили на плечи тяжелые рюкзаки и потащились сначала по ледяной колдобистой дороге, потом по узенькой и мокрой тропинке: болото еще не совсем промерзло, поэтому иногда вода хлюпала под ногами.
Мы прошли уже половину пути, как вдруг Андрей, ни с того, ни с сего стал браниться, называть меня фиговым другом. Я попытался его урезонить, но он сказал, что наши пути-дорожки тут вот и разошлись, и с этими словами повернул обратно. Я, сбросив свой рюкзак на лед, побежал за ним, пытался уговорить остаться, но он, приняв воинственную позу, крикнул, чтобы лучше я к нему и не подходил. Так и ушел. Нина созерцала нашу ссору бесстрастно и молча.
Мы остались вдвоем. До места было уже не так далеко, и мы вскоре туда добрались. Дом был расположен на небольшом возвышении среди простиравшихся на десятки километров болот, стоял на сваях, потому что весной кругом все заливало, и выглядел достаточно странно: низкое и длинное строение с узкой круглой башенкой из поставленных вертикально толстых бревен.
Внутри дома бревна отесаны и не оклеены, мебель старая, неудобная. Дед мой занимался биологией. Курс университетский он закончил как раз в семнадцатом году, примкнул к меньшевикам (ошибся), был за это наказан, а потом тут, на болоте, препарируя лягушек, более или менее реабилитировал себя научными открытиями. Кабинетик его и лаборатория отделены от дома узким мосточком, который он на время сна и работы поднимал, чтобы жена не приходила и не мешала разговорами. У бабушки и вправду была способность говорить, не умолкая.
Нина, войдя в избу, немного растерялась. Я ничего не спрашивал, зная, что ответа не будет, а она села на стул и уставилась в окно. Я стал развязывать рюкзак, и когда развязал, рассмеялся. В рюкзаке, который я нес, лежали только бутылки с портвейном и шампанским. Еды никакой. Оказывается, любезный мой приятель Андрюша положил в один рюкзак спиртное, в другой – съестное. Нина проверила и, ничего не найдя из еды, посмотрела на меня строго. Я стал приводить всякие сведения насчет высокой калорийности спиртного и пообещал завтра с утра сходить за едой на станцию.
Было уже три часа, скоро начнет темнеть, поэтому я быстренько побежал на двор наколоть дров. Девушка тем временем по-прежнему сидела и молчала. Желая чем-нибудь ее занять, я попросил подмести пол. Она скинула шубку и осталась в джинсиках цвета хаки и свитерке синеньком – все на ней было приятно глазу. Не долго думая, сбегала к колодцу за водой, отыскала тряпку и вымыла в избе пол.
Пройдя по мостку, она подергала дверь дедушкиной лаборатории и спросила, что там. Я ответил, что нам туда заходить не стоит, там помещение служебное, и рассказал немного про деда.
Строгие времена, очевидцем и до некоторой степени участником он был, являли сутью своей некую негативность, проще было бы сказать, революционное отрицание устоявшихся, окаменевших политических, нравственных и культурных форм. Он прекрасно понимал условность ломки, но полученное воспитание в сочетании с университетским образованием не позволяли достаточно критически и с должной иронией отнестись ко всему этому, а противление и последовавшее наказание упрочили фаталистический уклон мыслей с отпечатанным в сознании знаком обреченности. Нельзя сказать, что страдал он понапрасну, хотя его и преследовали в старости печальные сомнения о результатах своей жизни.
В условном пространстве бытия он сумел кое-как выстроить подобие семейного очага, в тепле которого и вырос мой отец. Дом этот выстроил сразу, как только появилась такая возможность.
– Как видишь, и маленькую лабораторию предусмотрел, где потрошил лягушек и собак. С лягушками совсем просто – тьма, дом-то на болоте, а с собаками было сложней…
Нина заинтересовалась и попросила показать лабораторию. Я сходил за ключом. Ничего тут не сохранилось, только два длинных стола, сколоченных самим дедом, да кое-какая уцелевшая посуда: колбы, мензурки, пробирки. Прилипший к клеенке и совершенно заржавевший буро-коричневый скальпель привлек внимание Нины, она осторожно взяла его и стала пальцем счищать с него ржавчину.
Меня биология никогда не интересовала,