Наносная беда. Даниил Мордовцев
выстрел, и Забродя пластом падает на землю. Вот тебе и воля, вишневый садочек, Украина… Только собака воет, да часовой глядит в красивое мертвое лицо, не смея нагнуться к чумному…
IV. «Моровой манифест»
В морозное январское утро 1771 года в Москве у Варварских ворот то там, то здесь народ кучится около какого-нибудь говоруна, и толкам нет конца. Через пятое-десятое слово слышится то «Моровая язва», то «Перевалка», то «На Москву идет», то «До Москвы не дойдет», то уж «Пришла на Москву».
Более всего скучивается народ, фабричные и дворовые люди, да сидельцы из Охотного, Обжорного и Голичного рядов около одного старенького, обдерганного священника, который держит в руках раскрытую книгу и корявым, посиневшим от холода пальцем тычет в одну из ее страниц…
– Вот тут оно и есть написано, – говорит он, стараясь, по-видимому, убедить краснощекого детину в старой лисьей шубе и огромнейшей меховой шапке, постоянно ссовывающейся ему на серые плутоватые глаза.
– Вот слушайте, православные, что глаголет Господь Моисею в книге Левит.
– Ну-ну, катай-катай, батька! – слышатся одобрительные возгласы из толпы.
Попик откашливается, сморкается «Адамовым платком», как он называет свою пригоршню, и дрожащим голосом читает:
– Вся дни, в няже будет на нем язва, нечисть будет, отлучен да седит, вне полка да будет ему пребывание…
– Ну, что ж ты мелешь! – перебивает его детина. – Это не про нас писано, а про солдат… Вне полка, слышь… А он на-ко что выдумал!
– А ты не перебивай! – горячится попик. – Полк, это по-нашему приход, а то и дом…
– Толкуй!
– А ты ну, читай ин! – подстрекают другие.
– Аще же рассыпася язва по ризе, или по прядене, или по кроках…[8]
– «По ризе!» – снова возражает детина. – Да это, братцы, только про попов писано… «По ризе!» Ишь что выдумал! Али у меня риза лисья! А порки, поди, тоже риза по-твоему?
Попик нетерпеливо машет рукой на такое невежество…
– Аще же, – упрямо продолжает он, – рассыпася язва по ризе, или по прядене, или по кроках, да сожжет риза, прядения и кроки и да отлучит жрец язву на седмь дней…
– Жрец! Вон куда хватил! Жрец, чу… А где ты на Москве-то жреца найдешь? – настаивал пессимист-детина.
– А ты знаешь ли, брат, что такое этот жрец самый?
– Как не знать! Только у нас на Москве жрецов не бывало…
– Ан есть жрецы! Я сам жрец, вот и поди на…
– Ишь ты, жрец какой!.. Фу-ты ну-ты! Жрец! А самому, поди, жрать, нечего…
Толпа хохочет. Попик смотрит растерянно: краснощекий детина попал не в бровь, а прямо в глаз. Попик оказывается заштатным, которых тогда по Москве толкалось видимо-невидимо.
В Москве в то время еще жив был старый обычай, начало которого восходило ко временам вечевой жизни «господина Великого Новгорода» и Пскова: все свободные, безместные и заштатные священники каждое утро, бывало, толкаются у «веча», на вечевой площади, как на рынке,
Аще же рассыпася язва по ризе, или по прядене, или по кроках… – Если язва проказы будет на одежде, на одежде шерстяной, или на одежде льняной… (Библия. Левит. Гл. 13. 47.)