Хамам «Балкания». Владислав Баяц
счастья он опирался на уверенность в том, что без познания природы невозможно достичь истинного наслаждения. Он был убежден, что наслаждение есть высшее благо. Полагать эти постулаты целью жизни вовсе не означает предаваться вульгарным, распутным наслаждениям или идти по пути удовлетворения неумеренных гастрономических удовольствий, как считают непосвященные. Напротив, в первую очередь они означают избавление от телесных страданий и душевного беспокойства.
Достижение духовного покоя базируется на натуралистической и индивидуалистической основе.
Вера Эпикура в гедонизм была настолько прочной, что ее не смогли поколебать даже мрачные дни распада царства Александра (свидетелем недавней силы и величия которого был Эпикур), а его последствием стало все что угодно, но только не наслаждение. Несмотря ни на что, он думал, что «ничего не стоит слово философа, которое не лечит человеческие страдания. Потому как, насколько бесполезна медицина, если она не в состоянии изгнать болезнь из тела, точно так же бесполезна и философия, если она не может изгнать из души страдание».
Следовательно, тот, кто мог избежать телесной боли и духовного беспокойства, тот, для кого чувственные наслаждения и духовные радости (слившиеся воедино) суть высшая ценность существования, тот, кто познал искусство наслаждения, в первую очередь и попадал в эпикурейское братство – существующее и по сей день.
Его духовный отец – основатель киренской школы Аристипп (435–355 гг. до н. э.) из Кирены, лучшего и самого прогрессивного поселения в Ливии. Пиндар описывал это место как холм, занимающий прекраснейшее местоположение, богатый источниками воды, искусно орошающими его плодородные террасы. Великолепные окрестности украшали маслиновые рощи, виноградники и плантации пряностей, равно как и просторные пастбища со стадами овец, коз и лошадей, тех самых, которые стали родоначальниками знаменитых арабских скакунов. Несмотря на постоянные стычки с египтянами и ливийцами, киреняне сохранили высокоразвитую торговлю, которая превратила их отечество в одно из самых богатых эллинских государств. Так что его гражданам не приходилось расходовать силы исключительно на труд, и потому они усовершенствовались в познании роскоши и наслаждения, «которое рождается из изобилия и рафинированного восприятия жизни». Это было место, которое теперь воспринимается как древняя античная модель утопических городов-государств, описанных прежде всего Томасом Мором и Томмазо Кампанеллой.
Нет ничего удивительного в том, что мыслитель, провозгласивший наслаждение главным жизненным принципом, Аристипп, родился именно в Кирене. Однако он остался создателем этого принципа под иным названием: гедонизм. Он провозгласил удовольствие единственным добром, в то время как боль счел единственным злом. Чувство наслаждения, говорил он, выражается в движении: «Легкое ощущение движения, похожее на ветер, наполняющий паруса, есть источник удовольствия; грубое движение чувств напоминает бурю на море, оно – источник равнодушия, равно чуждого и удовольствию, и неудовлетворенности». Но Аристипп ни в коем случае не считал возможным целиком подчинить человека погоне за сиюминутными чувственными наслаждениями; напротив, он учил, что мудрый человек, руководствуясь разумом, не подчиняется удовольствиям, но властвует над ними. Такое свое убеждение он доказал своим ничуть не равнодушным отношением к гетере Лаиде, как и своим знаменитым изречением: «У меня есть Лаида, но у нее нет меня».
Весьма соответствует этому положению этический эвдемонизм (названный так по имени древнегреческой богини счастья и блаженства), который счастье и блаженство полагает главным мотивом, стимулом и целью всех наших устремлений. Однако всем видам гедонизма, от грубо чувствительного до рационально-духовного, присущ исключительно выраженный индивидуализм.
История, последовавшая после этих эллинистических «школ наслаждения», показала, что некоторые ее серьезные и оставшиеся в нашей памяти создатели, наравне с многими анонимными и незапечатленными индивидами, несмотря на всю грубость собственной жизни и жизни своих народов и государств, пытались хотя бы частично стать и остаться наслаждающимися. Они от всей души старались почувствовать удовольствие, несмотря на огромную и абсурдную разницу в понимании гедонизма как наслаждения собственной или чужой красотой либо своей или чужой смертью.
Впрочем, в любом случае они доказали неизменность роли этического релятивизма.
У Вишеграда, как и у всякого другого города, есть своя истинная жизнь. Но как ни в каком другом месте, у него есть иная, заумная жизнь. Мое общение с метафизикой Вишеграда началось в апреле 1977 года, на подходах к нему, прежде чем я увидел мост на Дрине, который наверняка сделал его вечным в истории. В сохранившуюся по сей день тетрадку, куда я записывал свои хокку, я занес геопоэтический комментарий «на гальке Вишеграда», рядом со стихом, который я усмотрел в окно автобуса:
Валун меж двух сосен
раздел положил
в этом лесу.
Мой хозяин и товарищ студенческих лет, Жарко Чигоя, полагал, что мост Мехмед-паши Соколлу (Sokollu, по-турецки) 1571