Проездом. Викентий Вересаев
м казались черными, а воздух за ними – прозрачно-синим и очень глубоким. Пахло спелою рожью.
Катерина Николаевна подняла голову и шепнула:
– Погоди, идет кто-то!
Они осторожно подались в темноту. Но в саду стояла глухая июльская тишина, и ничего не было слышно. Из темноты высовывались лапчатые ветви липового куста, от лунного света они казались серыми.
Ширяев громко сказал:
– Э, трусиха! Никто не идет.
И обнял ее за плечи. Они стояли так в темноте. Он чувствовал сквозь сукно студенческой тужурки, как она прижалась к нему. Обоим было необычно, слегка стыдно и сладко от этой близости.
Катерина Николаевна медленно отстранилась.
– Ну, ждут чай пить, пойдем! А то хватятся нас. – И тихо шепнула на ухо: – Завтра утром я встану тебя провожать.
Улыбаясь, он повторил: – Тебя.
– Ты, тебя, тобою, о тебе… – раздельно сказала Катерина Николаевна и с шаловливым вызовом глядела ему в глаза. Оба чувствовали себя, как дети. Хотелось говорить глупости. И Ширяеву радостно было видеть этот детски-шаловливый блеск в ее глазах, всегда серьезных и как будто вслушивающихся.
В конце темной липовой аллеи ярко светились окна дома, слышался говор, смех, звяканье чайной посуды. Ширяев и Катерина Николаевна медленно шли в темноте, прижавшись друг к другу. И Ширяеву казалось, – никогда еще ни у кого не было такого счастья, как у них.
Они вошли в залу. Он – плотный и слегка сутуловатый, с большою головою. Она – тонкая и гибкая, казавшаяся от этого выше его. Все мельком внимательно взглянули на них. Они думали, что никто ничего не замечает, а любовь и счастье так и сияли на их лицах.
Студент Алексей Болотов, брат Катерины Николаевны и товарищ Ширяева, разговаривал с земским врачом Кореневым. Алексей говорил быстро, слегка запинаясь и размахивая руками. А доктор, с загорелым лицом и взглядом исподлобья, лениво курил папиросу за папиросой и ворчащим голосом задавал вопросы.
Ширяев прихлебывал из стакана чай и прислушивался к разговору. Доктор расспрашивал Алексея с интересом, но за всеми его расспросами и возражениями чувствовалось что-то тускло-серое и бездеятельно-скептическое. Было странно слушать его, как будто в яркий весенний день он доказывал, что небо обложено тучами и моросит вялый, бессильный осенний дождь. Жена доктора – худая, с узким, болезненным лицом – поддерживала Алексея против мужа. Но все, что она говорила, было шаблонно и неинтересно.
В разговор втянулись Катерина Николаевна и Ширяев. И у них, и у доктора, казалось, были одинаковые желания, одинаковые цели. Но, когда о них говорил доктор, его слова были похожи на сухие червивые орехи. А в устах его противников эти же слова становились живыми и горячими, полными волнующего смысла. И двум слушавшим гимназисткам, сестрам Катерины Николаевны, тоже стало странно от осенне-вялого настроения доктора.
Ширяев большими шагами расхаживал по зале. В раскрытые окна тянуло все тем же широким, сухим запахом спелой ржи. Месяц светил сквозь липы, за ними чувствовался вольный, далекий простор. Доктор, сгорбившись, пил крепкий, как темное пиво, чай, непрерывно курил и затушивал папиросы в блюдечке. От окурков на блюдечке стояла коричневая слякоть. Загорелое лицо доктора было темно, как будто от табачной копоти. И так весь он казался чуждым широкому простору, который тянулся за окнами…
Марья Сергеевна, жена доктора, сказала:
– Коля, пора ехать.
Доктор покосился на нее.
– Сейчас.
На помолодевшем и оживившемся лице Марьи Сергеевны играла легкая улыбка победительницы. И доктор самолюбиво чувствовал, что его возражения оказались в глазах всех пустыми и ничтожными.
Он вздохнул и обратился к матери Катерины Николаевны:
– Что ж, Анна Павловна, налейте на прощание еще стаканчик.
– Да куда вам спешить, посидите еще!
Чтоб не дать доктору времени согласиться, Марья Сергеевна поспешно отказалась.
– Нельзя, Анна Павловна, детишки дома ждут. У Феди второй день жарок, мне и то не по себе.
Доктор не спеша помешивал ложечкою в стакане и курил. Он лениво сказал Ширяеву:
– А я к вам как-то, Виктор Михайлович, заходил в Томилинске. В конце июня.
– Это… позвольте! – вспомнил Ширяев, – после обеда вы зашли, сказали кухарке, что будете вечером?
– Да, да.
– Так это вы были… Отчего ж вы меня не вызвали? Ведь я дома был.
– На двор нужно было заходить, а кухарка у ворот сидела.
Ширяев засмеялся.
– А вечером так и не зашли. Я весь вечер просидел, ждал. – Он не прибавил: «И ругался, потому что нужно было уйти по делу».
– У приятеля, знаете, засиделся. Члена управы. То, се, спохватился – одиннадцать часов… А вы скоро назад в Томилинск?
– Завтра утром.
Доктор оживился.
– С пассажирским? Слушайте, так поезжайте с нами сейчас! Ведь