Моника Лербье. Виктор Маргерит

      Господам членам Совета Ордена Почетного Легиона.

      Милостивые государи!

      Благодарю вас за честь, которую, по авторитетному суждению Анатоля Франса, делает мне направленное против меня обвинение. Итак, отныне все писатели – кавалеры ордена – должны подчиняться силе оружия и дисциплине. Они будут знать теперь, какие последствия влечет за собою свобода мысли – мертвой, если она лишена права высказываться полностью в пределах и под покровительством закона. Напрасно под угодливые аплодисменты немногих и при негодовании общественного мнения (о том свидетельствуют отзывы, получаемые мною со всех сторон) воскрешаете вы литературную цензуру.

      Когда бы над миром нависла война, с ее железными законами, мера эта могла быть оправдана требованиями национальной дисциплины. Но она неприемлема в мирное время, и в ней, несомненно, отразится все профессиональное соперничество… Принимая ее, во главе с известным своим послушанием генералом, вы оказались лишь политическими судьями… И пристрастными! Ибо многие из вас, осудивших меня, не читали моих произведений. Ваши поиски предлогов к моему обвинению свелись только к одному: несколько сцен в романе – слишком реалистических – показались вашему Командору оскорбляющими общественную нравственность. Не искусство, по вашим словам, руководило мною в их создании, а иные цели – цели наживы, и они вам кажутся доказанными шумной рекламой. Как будто вам неизвестно, что право коммерческого использования произведения принадлежит купившему его издателю и что за мною стоят сорок книг – свидетели моего бескорыстия!

      И это все? Нет. Мне ставят в вину еще ущерб, который я наношу нашей стране за границей, клевеща на французскую женщину. Тогда как все мои произведения – и даже героиня последнего из них, со всеми ее печальными заблуждениями – лишь выявляют ее основные добродетели!

      Жалкий предлог. Мне не могут простить детального описания нравов высшего французского общества. А также обличения, на следующий день после войны, виновников наших первоначальных поражений. Новый моральный уклад карает в моем лице не только беллетриста-социолога, но и историка – автора книги «На краю пропасти».

      Я не добивался ни одной из почестей, которые до 1914 года выпадали на мою долю. И, как уже говорил вам, принимал их лишь потому, что они способствовали в дальнейшем более свободному развитию моих идей. С тех пор миллион семьсот тысяч человек пали в боях и, умирая, верили, что они истребляют войну и своей жертвой ускоряют наступление новой эры. А в мире ничего не изменилось. Наряду с вереницей героев, кровью своей окрасивших носимое ими отличие, ваш Легион пополнился рекрутами, о которых наиболее мягко можно сказать, что соседство с ними компрометирует.

      Первым шлю я мой почтительный привет и с глубоким облегчением расстаюсь со вторыми. Раз и навсегда я кладу в ящик с реликвиями эту ленточку, из-за которой пролилось столько желчи и чернил. Там она будет покоиться рядом с другой, которой тоже суждено однажды, вместе с прочими отечественными реликвиями, обогатить собой Музей Армии.

      Я мог бы обратиться с кассационной жалобой в Государственный Совет, не сомневаясь, что во Франции можно еще найти защиту от беззакония и пристрастия у судей, стоящих выше предубеждений и вражды.

      Но я не хочу оспаривать у вас игрушку, которую ваш синклит раздает по мере правительственных перемен или по достижении старшинства и которую вы отняли у меня за проступок против вашей чести.

      Комизм поступка, разумеется, остается за вами. А я возвращаюсь к труду с верой в целительное будущее и с полным и гордым сознанием, что никогда не погрешил ни против человеческого долга, ни против писательской честности.