Строк-н-роль. Владимир Ильичев (Сквер)

      На кожаных диванчиках,

      в наглаженных костюмчиках,

      стреляя в небо глазками

      сквозь окна и стыдок,

      сидит илита heroва —

      опора государева,

      втирает раю адское,

      посасывает… сок.

      На плановых объектиках,

      в заплатанных спецовочках,

      стреляя сигареточки

      у женщин и детей,

      мелькают объектоиды —

      опора диваноидов,

      сосут… но это мелочи,

      идёт рабочий день!

      В заброшенном посёлочке,

      на древней раскладушечке,

      в набедренной повязочке,

      свеганив пир горой —

      валяюсь кверху физикой,

      пуляю биомузыкой,

      живу… но к этой сказочке

      пиши логин-пароль.

      Прокрысивное человечество

      бензопилами пилит сук.

      Суки, чё вам свербит… чё мечется…

      Суицуки, я вам не друг.

      Я планете друг, в силу мудрости,

      на сыновнюю часть – моей.

      Тут закон – векам из минут расти —

      непроглядный для вас, людей.

      Ясен пень – эти ваши скорости

      перемелют всё в костный фарш —

      но свербит вам ещё и ещё расти…

      Чту закон. Ясен сук, не ваш.

      Мы выживаем, нас выживают

      Нам на подкорке слова выжигают.

      Внемлю индейцам, русским, евреям…

      Внемлю всем людям, а верю деревьям.

      Мы выживаем, нас выживают.

      Год начинается. Пот прошибает.

      Кот ищет ласки на уровне клеток.

      Нотки слагаются, так или этак.

      Мы выживаем, нас выживают.

      С. Белониткин дела прошивает.

      П. Чингачгукман, авось, не хиреет.

      Молятся люди, а верят деревья.

      Вы одержимые бумагой существа

      с железным поводом к войне за одержимость…

      А я вас выпустил, как жир, за три часа

      и триста лет подпольных прав на матершинность.

      Не собираюсь материться в этот раз,

      но без конкретики имён в зеркальной глади

      отобразятся – кабинетный дыролаз

      и придорожно-однопалочные… дяди,

      женщучки – тоже, рыбы в розовых мехах,

      любовно содранных, железом, за бумагу.

      Но я вас выпустил, как жир. Идущий nach —

      я в это зеркало Herr’овое не лягу.

      Людей затрахала рутина,

      она – такая секси… у-у…

      И чтиво типа Тарантино —

      ещё куда ни шло, к селу.

      К селу, с никнеймом Городище

      (нет-нет, не ваш, не ваш район).

      Рабочий люд – работу ищет

      с душеспасительным рублём!

      И чтиво типа этих строчек

      противно вам (нет-нет, не вам),

      пока паэт не сменит почерк,

      пока, на крайний случай, сам

      не сдаст он вольной жизни смену,

      бездельник, бомж и словоплут.

      А так – нельзя ему на сцену,

      с которой вас… да-да… у-у.

      Рекламируете яды (это первое),

      а потом противоядия (второе),

      третье: двигаете слоган «Все мы смертные»,

      где четвёртое – там рынок…

      Файфик! Profit!

      Но, во-первых, я, к примеру, яд не жалую,

      во-вторых, гвоздично бодр, как Людовик,

      в-третьих, мы, паэты, жизнь приемлем жадную,

      так что, в-пятых (и в четвёртых) —

      вы мне Pofig.

      Если б каждый-каждый день

      в мире что-то изменялось —

      вы, земная светотень,

      ощутили б сингулярность.

      По-простому – единичность,

      в полный втык неповторимость,

      при которой всё: наличность,

      мультиварка (или примус),

      уши