Триптих второй: Любовь. Владимир Кузнецов
мир мутным и блеклым. Потом растаял, оставив узорчатые, морозные паутинки, блестящие в искусственном свете.
Черная борода, шерстяные перчатки и узкие прямоугольные очки в толстой черной оправе принадлежали парню лет двадцати пяти, высокому в оранжевой куртке, черных джинсах и замшевых серых кроссовках на рыжем меху. Парня звали Андреем, но все называли его Ежом – кличка из фамилии, пристала еще в школе. Еж широким, уверенным шагом двигался по тротуару нечетной стороны проспекта Революции, и могло показаться, что он точно знает, куда идет. Это было ошибочное впечатление. Несмотря на собранность и целеустремленность, двигался Еж совершенно бесцельно.
Декабрьская ночь, переполненная электрическим светом и человеческой суетой, беспокоила и пугала. Праздничная иллюминация фасадов слепила яркими, противоестественными цветами, люди вокруг сновали слишком быстро и слишком беспорядочно. Ежу было некомфортно здесь, а домой идти он не хотел. Монотонное, сосредоточенное движение спасало, успокаивало. В примитивной механике ходьбы можно было отстраниться, растворить мысли и чувства.
Кафе «Ампир» вынырнуло из-за темных свечей-кипарисов, ограждавших вход. Музыка – лаунж или дрим-поп – медленная, ритмичная пульсация, глубокие синтетические гармоники – забралась под кожу, завибрировала в костях, почти до боли, до судорог. На тонированных стеклах фасада мороз уже разрисовал края ломаной паутиной узоров. В ядовитом, цвета Блю Кюрасао, свете неоновой трубки, идущей под стеклом, от тротуара поднимались клубы пара. Снег, щедро посыпанный дорожной солью, таял, белой дымкой поднимаясь в промерзлом воздухе.
Еж посмотрел на свое отражение в тонированном стекле. Отражение было бледным, полупрозрачным – свет из зала пробивался сквозь него и за своим силуэтом Еж видел посетителей кафе. У самого крайнего столика, боком к стеклу, сидела девушка. Еж смотрел на нее снизу вверх – пол «Ампира» был на метр выше тротуара. Сначала тонкие, как спички ноги в высоких черных сапогах на шнуровке, белые шерстяные бриджи, талия перетянутая черным корсетом. Он замер, не решаясь смотреть выше. Он уже узнал, но боялся подтвердить, доказать себе это узнавание.
– Женька, – имя вылетело с облаком пара, запуталось в бороде, спустя мгновение белым пятнышком проступив на стекле витрины.
Когда он вернулся, ему сказали, что Жени больше нет. Именно так. Не «умерла», не «погибла». По ее телефону отвечала мама, аккаунты в соцсетях с ноября висели без обновлений. Подружки не отвечали на звонки и письма. Ее не стало, но это не было похоже на смерть. Смерть оставляет слишком очевидные следы, их нельзя спрятать, невозможно игнорировать. Нет, Женька просто исчезла, превратилась в слепое пятно в чужих взглядах, в чужих словах. В чужих мыслях.
Еж поднимает голову, чтобы посмотреть ей в глаза.
Это она. Жека Ворона, с худым, бледным лицом, темно-карими глазами и черными, жесткими от краски, волосами. Ее длинный, заостренный нос, тонкие губы – ее, такую, всегда было немного неудобно целовать. Привычные тени и тушь, отчего большие, темные глаза кажутся еще больше и еще темнее. Она смотрит прямо на Ежа, смотрит не отрываясь.
Еж срывается с места, в три длинных шага оказывается у входа, поднимается по ступеням, рывком раскрывает дверь, игнорируя пластиковую скороговорку хостесс, проходит в залу – прямо в куртке и шапке, с липкими хлопьями талого, соленого снега на кроссовках. Ему ото входа хорошо виден столик, за которым сидит Женька. Пустой столик. Еж замирает, сбитый с толку, ошарашенный, машинально отвечает что-то подоспевшему администратору, дежурно, нужным набором штампованных фраз, потом стягивает с коротко стриженого черепа шапку и проходит к столику. Он касается столешницы там, где лежали Женькины ладони. Винил холодный и гладкий, прикосновение пахнет пустотой. Подходит официант, выкладывает меню. Кожаный переплет, миллиметровый пластик страниц, кричаще, яркие фото.
– Рутрекер таки заблочили, – говорит за соседним столиком паренек лет восемнадцати. Его приятель прячет ладони в рукавах тонкого свитера, так что только пальцы торчат. В ладонях он сжимает большую кружку какао с зефиром. Кажется, что проблемы Роскомнадзора его не беспокоят. А еще Ежу кажется, что подросток – гомо. Сережка со стразом, подцвеченная красным челка.
– Это, конечно, пофиг, – продолжает парень. – Могли бы таким бесполезняком вообще не париться.
– Угу, – отвечает приятель, отпивая из кружки. Еж думает, что может все-таки это девочка. Угловатая девочка лет пятнадцати. С расцарапанным прыщем на скуле. Отвратительным, как и красный лак на коротких, обкусанных ногтях.
Закрыв меню, Еж поднимается и выходит из зала. Находиться здесь для него неприятно. Он видит, как дрожит ладонь, поднимаясь к ручке двери.
Снова ночь, мороз и режуще-белый ксенон фар. «Ампир» остается позади, длинный ряд витрин скользит вдоль левого плеча, впереди – площадь, многолюдная, шумная, ритмично вздрагивающая в такт ломаным басовым линиям брейк-степа. Еж вклинивается в толпу, тонет в ней, идет на дно медленно, как песчинка, покорный хаотичным потокам. Табачный ларек проступает справа, горит вертикальными рядами белых светодиодов, парных по четыре в каждом. По краям стекла – серебристые