ЛУННАЯ ТРОПА. Сказка для всё познавших. Сен Сейно Весто
стороны, мало ли кто может орать ночью на кладбище? И мало ли что может присниться хорошо взогретому бродяге под могильным крестом? Да и то сказать: мало ли что он начнет орать, озираясь, – еще не до конца проснувшийся, но уже трезвый?..
В долю секунды сделавшись белым, Гонгора стиснул дергавшиеся пальцы в кулаки. Если это чья-то шутка, сказал он себе с замешанным на непереносимом ужасе ледяным бешенством, я просто начну убивать. Просто возьму сейчас этот кол и дам по башке, и плевать. Впереди без усилия различалось затихавшее монотонное шуршание. Неясная угловатая фигура, до того прислоненная к неопределенному узкому, размытых пропорций светлому похоронному возвышению, отделилась и, неловко и длинно размахивая непомерными, нескладными конечностями, удалилась в непроглядный сумрак.
Здесь были свои законы, они легко подрывали основу всем будущим необоснованным надеждам. Сюда никого не звали, границы эти не следовало пересекать вовсе. Выполняя установленные правила, тут становились другими. Очень не многие – далеко не все. Сюда приходили сами: он понял это, когда сзади ему на плечо положили старческую сухую руку; и когда он, прислушиваясь с горьким отчаяньем, словно бы уже начал улавливать в гулких, промозглых, каменных коридорах подсознания некое смутное движение, как будто внезапно задергалась, заворочалась, нарастая, какая-то холодящая мрачная сила, до времени старавшаяся не привлекать к себе большого внимания и до того успешно скрывавшаяся в тени не знавших, что такое компромисс, волевых начинаний, а теперь неотвратимо и победно заполняющая собой все этажи сознания, чувствуя, как тают последние силы противника, и уже торжествуя, громко и неумолимо празднуя долгожданную удачу; когда зашевелилась под ногами земля и скользко потянулась прозрачная мерзость как неподвластное ему теперь здесь осязаемое порождение обратной стороны мысли, утерявшей покой и стремившейся все собой пронзить с единственным желанием – коснуться и оставить неизгладимый след, а у самой земли не переставало близоруко пялиться и бледнеть трогательно потерянное лицо совсем еще юной девушки, вот тогда словно кто-то сказал ему, что самые важные поединки всегда выигрываются наедине с собой и что самая темная стена из всех прочих стен – в тебе самом. И еще очень удачно вспомнились колкие слова бабушки, будто вновь насмешливо повторившей, что давай, парень, давай, – мы вместо тебя плакали, когда отнимали от груди; и в то мгновение словно что-то неуловимо изменилось, словно был дан знак пройденного, знак такого раннего в этот период звездных ночей, неукротимо влекущего к себе долгим взглядом огня, заставляющего парализованно молчать, стоять и смотреть: оттиск прозрачно-зеленой полосы на чернеющем горизонте, оттиск его чистого, небесно-синего безмолвия, его утра.
Строго говоря, утро тут само по себе было ни при чем. Утро в горах уже само по себе было событием,