Выше. Эдвард Бис

      Мне уже исполнилось десять лет, когда в одно позднее летнее утро моя мать объявила, что мы идем в гости к нашим родственникам. Естественно, я воспротивился первым и категоричным словом: «Мааам!» Мне хотелось бегать, прыгать, кататься на велосипеде, дурачиться с другими детьми и вообще, проводить летний день, позволяющий не думать об учебе в школе, в свое удовольствие. Так что ее намерение оторвать меня от удовольствий и затащить в гости я воспринял болезненно. «Ууу… скукотища!» – подумал я. Возможно, поэтому и впал в некое недовольство.

      Да, мы часто собирались семьями, образовывая компании от 20-и, а то и 30-и родственников. Двоюродные братья и сестры знали друг друга на отлично. Троюродные – минимум знакомы. Чаще всего мы это делали зимой и не очень часто – осенью и весной. Тогда мы заполняли все комнаты и коридоры своим детским шумом, и взрослые часто выпроваживали нас либо в подъезды, (в зависимости от того, у кого собирались), либо на улицу. Но тот, незапланированный поход в гости, был для меня с бухты-барахты и не вписывался в мой распорядок.

      Мать, почуявшая, что в моем состоянии я могу просто «смыться», то есть выбежать на улицу и пропасть либо выкатить велосипед и уехать на реку или озеро, после чего вернуться, только когда голодный, а это могло быть и к вечеру, ведь я мог отобедать и у Костика, и у Андрона и Вадима, добавила: «Мы быстро. Только с дядей Мишей увидимся».

      – С дядей Мишей? Мы ж недавно виделись! – воскликнул я.

      – Как же недавно? Уже два месяца прошло с последнего раза.

      – Какие два месяца, мам!? – возразил я, и быстро, но точно подсчитав, определил вслух, что прошло чуть более месяца.

      – Хорошо, хорошо. Но мы быстро, – и добавила нечто, от чего мне пришлось насторожиться. – Может, и не придется больше.

      Дядя Миша был мною любим. Я, можно сказать, даже, завидовал своим двум кузинам, что у них такой отец. Он был высок, статен, чрезвычайно спокоен, солиден, умен и в то же время добр. Он напоминал киношный персонаж Тихонова, игравшего разведчика второй мировой. Но напоминал не своими короткими рассказами, которые я слушал, не отрывая от него глаз, и, возможно, не закрывая рта, а своими манерами и очень правильными чертами выразительного лица.

      Я никогда не видел его спорившим. Он говори мало, негромко и только по делу. Я не видел, чтобы он пытался переубедить собеседника. Это, однако, не делало его меланхоликом или манерным ленивцем. Он мог принимать скорые решения и исполнять их стремительно, чему я был очевидцем. Довольно резко остановить машину и, не говоря ни слова, пропадать в толпе, в направлении только ему одному понятном. А после вскоре вернуться и ясно, в несколько слов, объяснить, что ничего серьезного не произошло, но при всем этом непонятно, что именно.

      Он курил исключительно папиросы. Я не знаю, какой сорт в те 70-е но, знаю, что делал он это стильно, с шиком, оставляя шлейф приятного запаха.

      Тогда, в то летнее, позднее утро я не придавал значения тому, что месяц до того с лишним он был угрюм и задумчив. Я не придавал значения его худобе и бледности в лице. Когда я обратился к нему с вопросом, он не внес уточнений, как любил это делать, а медленно поднял уставший взгляд, молча посмотрел на меня, отвел взгляд, как будто собираясь с мыслями, но, к моему удивлению, снова опустил его.

      Детским чутьем я тогда распознал, что он переживает, хотя не знал, из-за чего именно. Я также почувствовал, что все оберегают его и его переживания, но, опять же, не знал, почему. Я помню, что нарушил шёпот прощания уж в коридоре, когда был обут.

      – Дядя Миша, до свидания! – звонко и весело воскликнул я, смотря из коридора на него, сидящего за столом в зале.

      Все замерли и прекратили шёпот, как будто я совершил что-то недостойное. Но дядя Миша поспешно встал, и, как всегда, не заходя в коридор, а облокотившись плечом о дверной косяк в зале, сделал обычный знак, означающий, «да ладно, скоро увидимся», и улыбнулся. Он не любил слюнявых расставаний. Все, как будто успокоившись, заговорили оживленнее и быстро распрощались.

      Я не придавал всему этому значения, а вспомнил уже после посещения его. Когда же моя мама стала наряжать меня как девочку, я отчаянно воспротивился.

      – Мааам! Ну, ты что! Не буду я этого надевать. Жара… Мааам!

      Я отбросил светлую рубашку с длинными рукавами на диван и заявил, что пойду в футболке. Мать пошепталась с пришедшей дальней тетей, быстро согласилась с футболкой, но другой – чистой, светлой, и, в то же время, настояла, чтобы на мне были выглаженные брюки с ремнем и полуботинки.