День рождения Омара Хайяма. Фазиль Ирзабеков
тала повесть. Однако опубликовать её в ту пору не представлялось возможным ещё и потому, что вскоре последовали события, приведшие в итоге к распаду единого, ещё недавно могущественного государства. Много с тех пор утекло воды, изменился и сам автор. И не только потому, что лет прибавилось вдвое. Он давно не бакинец, а москвич. Ни разу не возвращался на родину, покинув её в 1992 году. Крестился в православную веру с именем Василий. Стал, как и мечталось с юности, писателем, автором четырёх книг, посвящённых, главным образом, любимому русскому языку, но не только, – писались в эти годы и рассказы, эссе, статьи. Понятно, что не могли не измениться взгляды на жизнь, самого себя, иными стали оценки истории страны и её тогдашних вождей. Но сумел-таки преодолеть соблазн и, готовя повесть к печати, не поменять в ней ни единого слова. Думается, так честнее.
В основу повествования легли впечатления детства, вызванные бурными событиями середины 50-х и начала 60-х годов XX века. Это была пора крушения незыблемых ещё вчера идеалов и рождения новых надежд, кажущихся такими наивными из нашего сегодня. Моя мудрая бабушка любила говаривать, что счастье – это если б можно было соединить несоединимое: тогдашний возраст с сегодняшним умом. А ещё это было время, когда стали возвращаться из ГУЛАГа бывшие политзаключённые… Удивительно, но ни один эпизод, ни одно событие в этой повести, по сути, не выдуманы, какими бы невероятными они ни показались читателю. Иное дело, что по праву автора из них было соткано некое подобие ширванского ковра с его причудливой вязью. Не без этого.
Повесть «День рождения Омара Хайяма» была опубликована в интернет-журнале «Живое слово».
…Помню, как впервые поведал об этой своей тайне женщине, которую, верилось тогда, буду любить всегда. Давно это было. Поздно вечером мы ехали в автобусе, и она в ответ протянула мне руку: «Давай!»
«Что?» – не понял я.
«Повесть давай!»
Ну да, есть люди, которые верят только в то, что можно подержать в руках.
«Знаешь, она у меня уже сложилась в голове, осталось только записать. И я уже знаю последнее в ней слово – компот».
«Ну вот, – рассмеялась она, – а говоришь, что написал серьёзную вещь. Ну как серьёзная вещь может так оканчиваться?!»
А вот на этот вопрос предлагаю ответить тебе самому, мой добрый читатель.
С Богом!
Всё на свете: и хорошее, и дурное – даётся человеку не по его заслугам, а вследствие каких-то ещё неизвестных, но логических законов, на которые я даже указать не берусь, хотя иногда мне кажется, что я смутно чувствую их.
Дом этот принялись возводить, когда двадцатый век отсчитал первую дюжину несхожих смутных лет, и сложили быстро, за год с небольшим. И хотя разменял пятый десяток наполовину, стоял всё так же уверенно, с молчаливым достоинством взирая большими окнами трёх высоченных этажей на неказистые строенья, что лепились кругом, словно испрашивая подаяния у внезапно разбогатевшего сородича, явно не торопящегося раскошелиться. Да ещё на ржавые, изломанные сумасшедшими ветрами деревья, все как одно согбенные, повёрнутые туда, к югу, к слабо различимому отсюда тёплому морю… Привычно провожал пустыми глазницами высеченных по фасаду каменных своих чудищ дребезжащие трамвайные вагоны, противно лязгающие на стыках рельсов, царапающие изношенными деревянными туловищами извилистый горб древней бакинской улицы.
Косматые львиные морды привычно стерегут парадный вход с мозаичным мраморным «salve», нестрашно грозя редкими уцелевшими клыками… оберегают хрупкий покой своих жильцов, их незатейливые радости и неподдельные муки.
И пусть каждый занимается в этот час своим привычным делом – не оставалось теперь почти никого, кто сомневался бы в том, что это всё-таки случится…
…Душным июльским вечером Зейнаб вошла-таки в этот ненавистный отныне дом – прокралась полутёмным парадным и воровато пробежала мимо самых окон Азизы, словно можно было этим сейчас хоть что-то исправить. Ничто, впрочем, не укрылось от внимательных взоров: и то, как она приостановилась, даже попятилась робко, пытаясь повернуть, но передумала и с чуть преувеличенной решимостью двинулась дальше, на ходу то и дело поправляя и без того правильно завязанную косынку, сильно потряхивая при этом большой дерматиновой чёрной сумкой… Едва ли это был жест, заслуживающий хоть какого-то внимания, но и он не остался незамеченным.
Да, всё в ней было сегодня необычно: и то, что приберегла этот дом напоследок, чего раньше не случалось, и то, что почту начала разносить не в привычном своём, годами заведённом порядке, а спешно взобралась на четвёртый чердачный полуэтаж, что было непросто для немолодой женщины в самом конце многотрудного почтальонского дня.
Самым же невероятным было то, что всё это она проделывала молча, лишь мимолётными, невпопад, кивками отвечая на шумные приветствия высыпающих навстречу хорошо знакомых ей людей.
С плотно сомкнутыми устами проносилась по бесконечным лестницам и внутреннему, заморского