Добрые люди. Павел Кренев
охотятся, это точно.
– А вдруг? – засомневался Феофан. Хотя валяться на солнцепеке и ему порядком надоело.
– Не-е! Говорю – значит знаю.
Ну что спорить со специалистом? Они сползли с зарода и направились на обед.
Вернулись часа через три, размявшиеся, отдохнувшие, с запасом еды.
И Санька заорал:
– Где козел, мать его за ногу?!
Валет действительно куда-то пропал вместе с веревкой и даже колом.
Турачкин горячился, бегал туда-сюда, искал Валетовы следы, чтобы хоть определить направление его побега. Наконец нашел!
Как стоял, так и сел, прямо на траву. Снял с лысой головы кепку, шмякнул ее в сердцах оземь.
– Иди сюда, – негромко сказал Феофану.
Тот подошел.
Средь вырванной травы четко виднелся медвежий след с четырьмя когтями. Турачкин тихо, с присвистом, как бы про себя, заматюгался. Сидел он так несколько минут, шептал бессвязную ругань, покачивался, переживал потрясение. Феофан не знал, что делать: то ли горевать по козлу, то ли смеяться над Санькой и самим собой.
– Ты же сказал, что они не охотятся днем, ушкуи-то, – подначил он впавшего в прострацию Турачкина, переживающего очередной позор.
Тот даже не огрызнулся, совсем упал духом.
Через какое-то время начал соображать.
– Сидел где-то тут за кустом, караулил, когда надоест нам. Дождался, змей… Вот Пищихин-то… теперь кураж устроит. Скажет, производителя медведю скормили за здорово живешь… Козлы же мы, а…
Козла они нашли уже под вечер метрах в четырехстах от Кириллихиной пожни, в густых елках, в кокорнике. Сначала наткнулся на веревку Феофан, потом увидели козла, вернее, то, что от него осталось.
Рога и копыта в буквальном смысле.
Саньку Турачкина с тех пор зовут Медвежатником.
К Феофану никакая кличка не пристала, потому что он был у Медвежатника на подхвате, ассистентом был. Санька сдал обратно на склад карабин и сдался сам – отказался от медвежьей охоты.
А у Феофана была еще не одна встреча с Беспалым.
Однажды попался в юнды морской заяц, огромный лах-так-тюлень.
Феофан освежевал его прямо в воде: попробуй такую тушу завалить в карбас!
Да никогда в жизни, человек пять надо, не меньше. Одна шкура с салом килограммов сто весит.
Ножом с краю шкуры он сделал прорез, продел веревку, привязал к ней якорь и бросил якорь в залудье, ближе корги – каменной россыпи.
Пусть поплавает шкура день-другой, потом он пойдет на дорке в деревню и заберет шкуру, отвезет на сальницу.
После ужина, уже в сумерках, Феофан вышел к морю, сел на бревнышко и закурил.
На море был отлив, матово отсвечивал длинный заплесток, и торчали из воды камни.
Метрах в ста от него, у корги, кто-то бродил по мелкой воде и крепко ругался.
«Кто же это может быть? – предполагал Феофан. – Может, Толя Полотухин? Только что он запоздал-то так?»
Толя Полотухин сидел на соседней тоне – Спасской, километрах в двух, и иногда наведывался