Аморальный долг. Рассказы. Александра Жуковская
e>
***
В пять тридцать утра она вынырнула на поверхность реальности.
Голова распухла, оплыла, как свечка, раздувшись безнадёжными попытками осознать происходящее. То ли сон не шёл, то ли это и был сон. Но слишком сильно хотелось пить, и болела рука, придавленная бесконечно родным, бесконечно чужим и трогательно беззащитным прекрасным телом. Она снова обвела глазами дымную комнату – разбросанные пустые бутылки, разбросанную пустую одежду, вяло и ненужно повисшую где придётся, и с силой ударила себя по щеке – ну ведь не может такого быть, чтобы правда… Комната расплывалась перед глазами, качалась, как усталая субмарина, и вяло подплывала к холодному солнцу, которое привычно и неохотно, как ни в чём не бывало, растекалось по небу. Наступил июль.
Она попыталась вспомнить, как всё начиналось – усталую, монотонную безысходность, мутную и безрадостную дрожь февраля – но спросонья погрузилась слишком глубоко и оказалась в совершенно другом феврале.
Тысяча девятьсот семнадцатого года.
***
– Пригнись!
Маленькая, худая, она мучительно мёрзла в продуваемом всеми ветрами ватнике с чужого плеча, но старалась не подавать виду. Стремительно таявший снег натёк в широченные сапоги, которыми она умудрилась в кровь стереть ноги, потому что портянки наматывать как следует так и не научилась. Тяжёлая винтовка больно била по бёдрам, саднила перевязанная рука, сводило желудок, и голова распухла от долгой бессонницы. Пламенные речи, лозунги, флаги на ветру – всё потонуло в непреходящем чувстве голода и смертельной усталости. Все эмоции стёрлись, и страстные голоса ораторов слились в неразборчивый, давящий гул. Она уже не могла толком вспомнить, почему ещё пару месяцев назад призывала, задыхаясь от ненависти, палить в гнилых буржуинов. Сейчас перед ней были такие же грязные, голодные, бесконечно усталые люди, которым, может быть, приходилось ещё тяжелее – ведь не привыкли…
Отгоняя непрошеную, чуждую мысль, неизвестно как проникшую в воспалённый мозг, она встряхнула головой и подняла глаза, чтобы, увидев лицо врага, воспылать тем гневом, который и привёл её сюда; подняла глаза и сморгнула, поражённая видением. Вспыхнул немыслимый образ – высокий лоб, холодные глаза, надменный профиль и полные дерзкие губы. Вспыхнул образ врага. Пали в гнилых буржуинов!
Она сморгнула ещё раз, но видение не исчезло – напротив, обрело краски, стало реальнее. Теперь она видела пропитанный кровью бинт на плече и читала в презрительном взгляде холодных глаз всё ту же невыносимую усталость.
– Пригнись, говорят тебе!
Кто-то рванул её за рукав, пытаясь оттащить в сторону – но она, не отрываясь, смотрела в серо-голубые глаза; а в серо-голубом небе уже летела смерть, и даже застывшее мгновение бессильно было её остановить. Неведомый кто-то выругался и отполз в сторону – себе дороже. Кто это был и спасся ли – так и осталось неизвестным. На секунду потемнело в глазах и только потом ожгло страшной болью, дальше которой уже ничего не могло быть.
На каждую анархистку найдётся своя бомба.
Она ещё успела поймать эту нехитрую мысль.
Она уже не успела услышать, как он захлебнулся предсмертным криком.
***
Без четверти восемь.
Робкие попытки сна разбивало, дробило на части тяжёлое биение сердца, и она решила не пытаться больше. В жизни случается мало таких минут. Может быть, они больше не повторятся. Стоит ли тратить их на сон?
Тихо-тихо (если проснётся, она никогда себе этого не простит) она высвободила руку и, приподнявшись на локте, стала с жадностью всматриваться в прекрасное лицо, единственно дорогое во вселенной (это откуда? Все слова забылись, ненужными и жалкими стали слова) – высокий лоб, полные дерзкие губы, чёткий, спокойный профиль, тяжёлые веки под покровом пушистых ресниц – и, водя по нему дрожащими пальцами, внезапно ощутила приступ острой, щемящей тоски. Рыдания сдавили горло, и она едва успела зажать рот рукой – только бы не услышал!
***
И была свадьба – а как и не быть свадьбе, если год выдался хороший, урожайный, и приданое давно заготовили, да и засиделась она в девках – чего уж там? Она, как водится, отревела своё, а утром густо набелили распухшее лицо, навели над красными глазами угольные брови, потащили в церковь. В глазах так и стояли слёзы, и потому свечи сливались в световой круг; она часто-часто моргала, чтоб не размазать белил, и шептала, сама не зная, почему, «помоги, Пресвятая Богородица», хотя, если вдуматься, уж и так помогла – послала жениха.
И, как водится, было шумное, богатое застолье, где она держалась прямо и строго, стараясь не смотреть на жениха, до ушей перемазанного гусиным жиром; но тут гости взревели, и пришлось, плотно сжав губы, терпеть липкие, сальные поцелуи, и подумалось – скорее бы вечер, что ли. Потом вспомнилось, что случится вечером (мать всё описала в красках), и стало совсем уже тошно.
А вечером пришёл человек от молодого барина и о чём-то долго говорил с её отцом в сенях; пьяный жених спал, нависнув над тарелкой.