Член общества, или Голодное время. Сергей Носов
Тонус! Высокий тонус!..
А как она манит, как затягивает! Сегодня пришел с часами, завтра принесешь старинный барометр, послезавтра – домашние тапочки, или нет, лучше значки, школьную твою коллекцию, столько лет пролежала без дела, Горький, Куйбышев, Калинин… города, имена, события… 50 лет Октябрю… 20 лет заводу точных приборов… Прощай, прошлое! Прощай! Главное – не попасть под трамвай, он, погромыхивая, а на повороте с ужасным скрежетом, медленно, с трудом, еле-еле пробирается сквозь толпу, – ну какое же скоростное движение может быть на Сенной площади? – тем более когда Долгострой Метростроя за огромным бетонным забором царственно занимает всю середину…
Она дышит историей.
Когда говорили на Сенной, что скоро Сенную разгонят, что тогдашний мэр города Собчак уже подписал будто бы какой-то грозный указ, всегда кто-нибудь в толпе обязательно восклицал: «Пусть только попробует!»
– Пусть только попробует. Будет бунт!
Бунт, бунт… Ужасное столпотворение… Тем более ужасное, что рисуется богатым воображением, или, скорее, бедной памятью, потому что не вспомнить, где об этом читал, не сам же придумал, не приснилось же это во сне. Как прибывает народ на Сенную, как шумят, как волнуются, руками размахивают…
– К топору!
А что такое Собчак?
И вдруг —
расступились, умолкли. Государь встал в коляске и руку поднял. Государь:
– На колени! – Просите у Бога прощения!
Он до этого что-то еще говорил. Я не помню, что он сказал, но помнил когда-то. Что не следует нам подражать, что ли, буйству французов и тогда же вовсю бушевавших поляков. И что вот вы-де забыли веру отцов. И Сенная, вся Сенная, вся как один, упав на колени, вся на Спас-на-Сенной со слезами стала молиться, и сам государь, усмиривший народ, молился со всеми на Спас-на-Сенной, где теперь интенсивно скупают валюту, ордена и медали, иконы и золотосодержащие микросхемы какие-то новые люди с особой печатью отличия на лице – от нас, от меня, хотя, если речь обо мне, я себя не видел давно уже в зеркале.
А Собчак-то? Он-то откуда? Он-то кто?
И опера Глинки. Мой собственный Глинка. Глинка-Неглинка, поют в голове.
– Книг давно не читаю.
– Я тоже, – признается приятель, – скоро в Польшу опять.
Я стою со значками, мой университетский товарищ – с банкой французского какао, привез еще летом из Польши.
Мой приятель как бы историк – раз в неделю, в Лицее…
Царскосельский учитель…
Я бы мог спросить про холерный бунт, да боюсь он тоже не помнит.
Что-то со мной стало происходить неладное. Что – мне трудно было понять, но в одном я себе отчет отдавал: это сны, – стали мне видеться-слышаться странные сны, ладно бы музыкальные, это пускай, да ведь чересчур выразительные какие-то – рельефные, выпуклые, кинематографичные, с такими замысловатыми поворотами, с такими бывало причудливостями и неожиданностями, что, случалось, пробуждался я