Мое лицо. Елена Викторовна Елисова
льчики чертили изгибы, играя в «догонялки» с катящимися по ту сторону каплями. Краем глаза я видела маму на переднем сидении. Ее голова склонилась на плечо, лямка черного, бархатного, вечернего платья сползла, сумочка на цепочке чуть подрагивала на коленях, готовая вот-вот сорваться и упасть. Мамины светлые, туго завитые, медовые локоны блестели в желтоватом, неярком свете автомобильного салона, накрывая щеку и глаза. Она уже, кажется, спала. От мамы пахло дорогими духами, табаком и горьковатым привкусом алкоголя. Отца я не видела, лишь изредка его сосредоточенные глаза и нахмуренные брови мелькали в зеркале.
Ночь надвигалась, смешиваясь с дождем и ветром, мелькание деревьев завораживало и усыпляло. Я чувствовала усталость и скуку, все эти непонятные мероприятия, на которых меня наряжали, словно куклу. Мама пила, и ее улыбка становилась все напряженнее и напряженнее с каждым выпитым бокалом, пока не превращалась в пластмассовую маску учтивости. Отец пропадал, иногда в начале вечера, но чаще в конце, мы редко возвращались домой все вместе, как сегодня, да это и было даже лучше. Иногда я пыталась отправиться на его поиски, когда он исчезал, но мама всякий раз останавливала меня, крепко, до боли, сжимая мою руку, и не отпускала меня уже до самого конца вечера. Теперь я уже перестала даже пытаться. Слонялась среди незнакомых людей, учтиво улыбалась, представлялась, когда они спрашивали кто я, и выслушивала комплименты, какая я «очаровательная, красивая малышка», иногда даже разрешала потрепать меня за щечки. И тогда ко мне тянулись эти странные руки, звякающие драгоценными браслетами, стучащие кольцами, с пятнами от сигарет на пальцах, с ногтями желтыми или густо накрашенными лаком. Больше всего я не любила, когда ко мне тянулись старики, их руки были похожи на мятую бумагу, в пигментных пятнах и с длинными, гнутыми ногтями. Старики были ужасны, я не понимала, почему им разрешают появляться на людях, их морщинистые лица, расплывающиеся фигуры и водянистые глаза. Они обвешивались дорогими тканями и бриллиантами, и становились похожи на ту мумию, что я видела как-то в музее. Им всем стоило запереться дома, и постесняться выставлять себя напоказ.
Я, кажется, задремала, деревья, высвечиваемые фарами, слились в единую серую массу, их облетевшие ветви тянулись ко мне, словно скрюченные артритом пальцы. Шум дождя и вой ветра стали хором неясных, шамкающих голосов…
Машина вильнула, сквозь сон, я, кажется, слышала, как вскрикнул отец. Меня кинуло сначала вперед, и я с силой ударилась о переднее сидение, а затем назад. Ветровое стекло разбилось, и сверкающие осколки вперемешку с водой хлынули в салон. Я видела, как мама широко распахнула глаза, и как из золотистого ореола волос на ее лицо потекла кровь. Ее глаза, неестественно огромные, с порозовевшими, окровавленными белками и огромными черными зрачками, будто заполнившими всю радужку, заняли все мое сознание. Понимала ли она, что это – конец? Успела ли вырваться из объятий сна в тот миг, или нет?
Снова тряхнуло, я упала сначала в проход между сидениями, а затем на крышу, в долю секунды ставшую полом. Мы летели кувырком. Мелькнули руки отца, все еще сжимающие руль, сведенные судорогой, побелевшие руки, неестественно ярко блеснуло широкое обручальное кольцо. Осколки, земля, дождь, едкий запах бензина. Что-то нестерпимо жгло мне лицо, я кричала, кричала и кричала, но не слышала ничего, лишь пульсирующий гул в голове. Мои руки в крови, я пытаюсь дотянуться ими до лица, но они натыкаются, натыкаются на что-то острое… И дальше снова темнота, мелькание тусклого света, еле касающегося моего сознания.
…
Снова шум. Нарастающий и отступающий гул, словно прилив. Он пульсирует в висках, заставляя меня прислушиваться к своему телу, выбираться из тихого уюта тьмы и забытья. В дрогнувшие веки врывается пучками холодный искусственный свет. Внутри все дрожит, словно мышцы учатся заново напрягаться. Непосильная задача, но я все еще дышу, продолжаю дышать.
Приоткрываю глаза. Вокруг все белое, из белой пелены постепенно проступают серые и темные пятна. Словно в молоко капнули чернилами. Как занимательно. Я помню эти тесты с чернильными пятнами. Что вы видите на этой картинке? Дверь? Да, это дверь, прямо напротив. А здесь? Стул. Стул слева от двери и второй, справа, у моей постели. А здесь? Человек.
Он сидит на стуле, ссутулившись, уткнув лицо в трясущиеся ладони. Вот он проступает отчетливей. В своем сером, помятом костюме, на отвороте сорочки, выглядывающей из рукава, какое-то синее пятно, видно размазалась паста от ручки. Волосы тронула седина, лица я не вижу, но он кажется мне знакомым. Уткнулся в ладони, я вижу, как дрожат его пальцы с обкусанными ногтями. Между пальцев что-то блестит, наверное, он плачет, я не слышу ни звука.
– Папа? – хриплый, чужой голос, неужели он принадлежит мне. Я пытаюсь пошевелиться, но не могу, хочу поднести руки к лицу, нет. Нет, нет сил.
Мужчина вздрагивает, из его груди, наконец, вырывается то ли стон, то ли всхлип. Он весь дрожит, такой жалкий. Его глаза опухли и покраснели, все лицо словно осунулось, образовав новые складки вокруг рта, как у тех собак, с кучей складок на мордах.
– Т-ты, – он заикается, вскакивает с места, переворачивая стул и оказывается у моей кровати. Кажется, он держит меня за руку, но я не чувствую, –