У ангела болели зубы…. Алексей Николаевич Котов
оворишь?
– А о ком же еще я могу сейчас говорить?! – весело удивилась женщина. – О нем, конечно!.. Этот тишайший интеллигент способен заполнить собой все. Он вежлив, благожелателен и даже добр, но он не даст дышать тебе, потому что, заполняя собой все мыслимое пространство, он вытеснит оттуда даже воздух.
Говорили в коридоре. Женский голос звучал настолько непринужденно радостно, что это не могло не вызвать ответной улыбки.
Несколько раз открылась и захлопнулась дверь.
– Чертов ключ… Точнее, замок. Не могу закрыть дверь.
– Давай я попробую.
– Ой, уйди, пожалуйста! Ты не сможешь, потому что ты тоже пацифист-интеллигент. Помнишь теорию Николая Николаевича? Он сказал, что интеллигенция зародилась в рядах уставших крестоносцев и вызревала в лабораторных колбах разуверившихся колдунов-алхимиков. Первых изгнали из Иерусалима, а вторые вдруг поняли, что они никогда не найдут философский камень. Бывшие рыцари и колдуны стали писать толстые научные диссертации на тему «Почему арабы отняли у нас Иерусалим» и «Теория падения яблока на голову Исаака Ньютона».
– Валечка, я совершенно с тобой согласен, потому что именно так и родилось гуманистическое искусство.
– А почему вчера ты приперся ко мне в этот обшарпанный гостиничный номер? – женщина снова засмеялась. – Это гуманистическая любовь, да?.. Знаешь, я не так давно говорила с одним монахом, так вот он утверждал, что черти тоже могут любить. Эта любовь похожа на гениальное безумие. Но бывшие рыцари-крестоносцы и колдуны неудачники перестали верить даже в чертей.
– Ва-а-лечка!.. Солнышко мое, я опаздываю.
– Солнышко? Вот я и говорю, ты тоже глупенький, – беззаботный женский смех оборвал грохот захлопнувшейся двери. – Мы с тобой давно крадемся в тени… Все, кажется… Поползли!
2.
В коридоре стало тихо. Человек в постели открыл глаза и посмотрел в окно.
Свет и ветви деревьев за окном казались серыми… Точнее, полутонами одного серого пятна. Человек сел, осторожно потер локоть левой руки и пошевелил пальцами. Боль в локте стала пульсирующей и резкой. Человек вздохнул и посмотрел на полоску света, падающую со стороны чуть приоткрытой двери.
За окном послышался звук подъехавшего грузовика. Громко хлопнула дверца кабины. Несколько голосов принялись спорить о том, что пустых ящиков должно быть две сотни, а не три.
Человек посмотрел на часы на левой руке. Стрелки показывали без десяти минут восемь. Легкое движение руки снова причинило боль.
За окном принялись с грохотом сгружать пустые ящики…
3.
« – Самое неприятное мучить чертей только за то, что они черти…
Черт Конфеткин запомнил именно эту фразу. Правда, он не мог с уверенностью сказать, когда она прозвучала: сейчас, в этой пыточной камере, или тысячу лет назад, когда однажды утром он проснулся от ударов палок в стогу вблизи францисканского монастыря.
В самом начале допроса черту Конфеткину сломали один рог. Потом его избили ногами, правда, не сильно, потому что те, кто его пинали, пришли из соседней камеры, где, наверное, они занимались тем же самым. Люди сильно устали, а потому не очень-то старались.
Когда копыто Конфеткина зажали между дверью и косяком, он закричал и его ударили в широко распахнутых рот… Затрещали зубы.
– Черт проклятый!
Конфеткин сплюнул осколки зубов и закричал в ответ что-то веселое и неразборчивое на старофранцузском.
– Снова улыбается, гадина! Что он там бормочет?
– Это стихи… Об извращенной любви старого короля к молоденькой пастушке. Перевести?
– И ты на дыбу захотел, да?!
Конфеткину принялись жечь свечами шерсть. Боль стала острой, буквально пронизывающей. Сознание помутилось, но упорно не уходило. Оно не растворилось в темноте даже тогда, когда черта подняли с пола и с размаха бросили на стену. Похожий на свиной пятачок нос Конфеткина едва не расплющился, из него хлынула бурая кровь.
Черт не престал улыбаться… Он, наконец-то, закончил стихи о королевской любви и принялся выкрикивать наиболее циничные выдержки из чернокнижной «Абра кара демос».
– Да заткнись же ты, сволочь! – взмолился обиженный голос за его спиной. – Ребята, вы как хотите, а я так больше не могу.
Черта свалили на пол и ударили чем-то тяжелым по голове. Когда Конфеткин пришел в себя, он понял, что его потащат за ноги по грязному и гулкому коридору. Сильно пахло паленой шерстью и плесенью. Но Конфеткин улавливал и другой запах: пронзительно свежего, майского утра с оттенками свежего сена и французского парфюма…»
4.
– Леночка!..
Голос был вежливым и даже добрым.
Леночка механически ответила:
– Угу… Да?
– Что читаешь?
Леночка чуть было не ответила «Так, одну ерунду…», но мягкий