Постоянство ветра. Сергей Костырко

      Высокая ножка фужера, утончающаяся книзу и расплывающаяся по столу затвердевшей каплей. Стеклянный стебелек держит полусферу с темно-красным вином.

      Из колонок над баром меланхолические переливы фортепьянных клавиш из-под пальцев давно умерших джазменов.

      В окне бледно-голубая эмаль неба с тонкой вязью черных трещинок – голых еще веток над Петровским бульваром.

      Кофейня «Sehr schön» («Зеро шён»), то бишь «Очень хорошо» или «Очень красиво», по-нашему – «Полный кайф».

      Музыка из колонок и клавиши ноутбука под пальцами продолжают тепло перебродившего в винограде солнца, которое когда-то грело склон горы с виноградником над Эгейским морем.

      Все это – местный наркоз для записывания того, что нагулял по пути от Пушкинской площади. Для записей про город.

      Про город как тело. В данном случае, еще и мое собственное. В город этот я врастал больше сорока лет. Его память становилась постепенно моей памятью. Город и я уже давно были мы.

      Ну и куда подевалось это наше «мы»?

      Нет, из колонок в «Зер шён» пока еще не гремит ансамбль Александрова, а стены кофейни не оформлены георгиевскими ленточками.

      А, кстати, – что знают мои нынешние сограждане про георгиевскую ленточку? Про то, чем была она до них? Про тогдашние понятия достоинства и воинской доблести, про офицерский суд чести в старой России, этот город построившей.

      Сосед по дому когда-то хвастался: «Крутым я был всегда. Уложить мог любого. Нет, правда. Знаешь, как? Я говорил, пойдем. Пойдем, выйдем! Или ссышь? И мы выходили. И я первым делом сбрасывал пиджак. И он вслед за мной тоже начинал пуговички расстегивать, и в тот момент, когда руки его еще в рукавах, я его и мочил! Два удара и – готов! А чего ты кривишься, чего кривишься, – извини, но у реальной жизни свои законы».

      Ну а вот теперь за такое – георгиевская ленточка; слава Героя – за то, что в мое время даже по пацанским понятиям было «западло».

      А ведь тебе, дураку, сосед объяснял это тридцать лет назад. Но ты так и прожил жизнь с зажмуренными глазами. И вот теперь, на старости лет вынужден заново определяться, кто ты здесь, и кто вокруг тебя. Кто ты этому городу, и кто он тебе.

      Сейчас в кофейне нас, клиентов, пятеро. Два столика у окон. За одним – я со своей тетрадью, за вторым – парочка. Парочка эта прямо передо мной, – приходится голову к окну поворачивать, но остается периферийное зрение: придвинув кресла, упершись коленями друг в друга, они неподвижны – руки парня медленно движутся по рукам девушки, от плеч ее до локтей, ниже, снова – вверх; девушка замерла, откинувшись в кресле, склонив голову набок и не отводя взгляда от глаз парня; как будто прислушиваясь к касаниям его рук (да не «как будто», а вся превратившись в тело, проживающее сейчас его касания), а он – подавшись всем телом к ней и остановившись на полдороге.

      Остальное пространство кофейни оформлено как проход между стеной с винными полками и длинной стойки. За стойкой бара, на высоких креслах еще двое.

      Ближе ко мне – барышня, блондинка лет тридцати со стандартным для обложки гламурного журнала лицом «успешной деловой женщины». Правая рука лежит на столешнице по направлению к такому же высокому, как и у меня бокалу, только в бокале вино белое, точнее бледно-желтое. Левой рукой придерживает айфон у уха, и я, стыд потерявши, слушаю, чуть напрягшись, воркующий приглушенный голос ее: «Да-да, конечно. В 16 00 мне удобно. Бумаги готовы, но – есть две темы. Нет-нет, ничего драматичного. Просто чтобы ускорить. Ну что вы, – пальцы ее обхватили бокал, качнули вино в бокале, она чуть отвлеклась взглядом от разговора. Приморозилась улыбка на губах, но проникновенность в интонациях осталась той же – Ну, конечно же, помню! Как можно