Пролитая вода. Владимир Сотников
лось само к себе.
И сейчас, во время особенной вечерней тишины, Иван Тенишев оказался посреди бесконечного чувства, растворенного в воздухе поля, в застывших силуэтах дубов, – и странная, сладкая тревога волновала его.
Давно позади остался лес, и поле скатывалось последним пологим холмом к холодной туманной речке, закрытой низкой порослью кустов. Поддернув плечом ружье, единственную свою ношу, Иван Тенишев вышел на тропинку, ведущую к мостику. Легко журчала вода, неостановимо и протяжно раскачивались по течению горюющие косы травы.
На том берегу уже начинались огороды, и дым с потухающего костра поднимался вверх и растекался над туманом размытой синей полосой.
Иван Тенишев сошел с тропинки в сторону, в густую росистую траву, и остановился.
«Почему деревенская улица кажется тем печальней, чем больше смотришь на нее?» – подумал он и нашел взглядом дом, в котором жил.
В окнах горел свет. Удивление вспыхнуло в Тенишеве. Стараясь представить, кто бы мог приехать без предупреждения, он даже соглашался с тем, что не угадает сейчас и гость окажется другим человеком – но это не мешало радости.
Было тихо, калитка легко скрипнула, в доме отозвался какой-то звук. Тенишев остановился, ожидая, что откроется дверь на крыльцо. Стемнело, и свет в окнах стал ярче. И Тенишев вдруг вспомнил, что вышел из дома рано утром, в комнате горел свет – и не захотел возвращаться, чтобы выключить его, не захотел греметь замком: было в том утреннем холодном свете окон что-то провожающее и живое.
Он сел на ступеньку крыльца. Чувство ожидания встречи с кем-то, так и оставшимся неизвестным, затихало.
Мешало сидеть ружье, не снятое с плеча. Перекинув его на руки, Тенишев вдруг подумал: а не выстрелить ли сейчас, чтобы разорвать грохотом тишину.
Заскрипела протяжно калитка – от нее приближался огонек папиросы. Покашливая, предупреждая этим свое появление, подошел сосед, у которого Тенишев вчера взял ружье.
– Ну, большая добыча? – старик улыбался.
– Какая добыча – прогулка. А с ружьем веселей, спасибо.
Тенишев протянул старику ружье, встал, чтобы достать из карманов несколько патронов – все остались целыми.
– Нет же сейчас охоты, запрещена. А ружье так, из уважения дал, – по голосу было понятно, что старик все-таки волновался весь день и сейчас был доволен.
– Чего же не сказали – я не брал бы ружье, – Тенишев внимательно посмотрел на веселое лицо Петровича.
Неожиданным было это признание в уважении – всегда казалось, что старик недолюбливает недавнего своего соседа. Тенишев догадывался, здороваясь с ним, как Петрович относится к нему: «Что за жизнь – ни семьи, ни хозяйства. И дом словно без присмотра». Во всяком случае, старик всегда подолгу смотрел вслед Тенишеву, и казалось, что глаза Петровича насмешливо сожалеют о пропащей чужой жизни.
– Да я понимаю. Просто так идешь – одно. А с ружьем, по лесу – мыслить приятно. Голова строже, так мне думается.
Тенишеву вдруг стало легко, он чуть не засмеялся этим словам старика.
– Конечно, совсем другое дело. Может, как-нибудь, когда и охота будет, дадите. Зайцы там, куропатки. Зайцы, львы, орлы, куропатки…
Старик засмеялся, закашлялся:
– Ну, может, и не львы, а зайцы бывают.
Тенишев подумал, что надо бы, конечно, пригласить Петровича в дом, угостить, но стало грустно, что вместо человека, приехавшего издалека, будет сидеть за столом этот старик, и они будут угождать друг другу неестественным для обоих разговором, и все же спросил:
– Может, зайдете на чаек?
Старик немного помолчал – Тенишеву вдруг показалось, что тот прислушивался к его тайным мыслям, – и подмигнул, затаптывая окурок:
– Другой раз. На зайчатину.
Не удержался, пошутил:
– Львы, наверно, несъедобные, а?
Тенишев улыбнулся, кивая.
– Ну, спокойной ночи. Или ты не спишь ночами? Как-то я под утро вышел, а у тебя свет горит.
– Со светом веселей, вместо ружья. – И решив, что перебирает со своим шутливым тоном, Тенишев добавил: – Иногда работы много по школе: тетрадки, планы, приходится и ночью посидеть.
– Конечно, работа есть работа, конца ей нету. Ну, пойду, отдыхай.
– Спасибо, Петрович, спокойной ночи.
Было видно, как старик еще раз оглянулся у калитки. Тенишев подумал: «Все-таки надо было позвать в дом, посидеть».
На улице шаги старика сразу затихли, темнота стала неподвижной, лежали пятна света под окнами – казалось, что если и появится какой-нибудь звук, то только оттуда, из освещенной острой травы. Тенишев закрыл глаза – разницы между темнотой воздуха и темнотой закрытых глаз почти не было. Одинаково плыла и плыла лесная дорога, одинаковые деревья беззвучно покачивали ветками, и ни одного отдельного листа нельзя было на них рассмотреть.
И вдруг бабахнул двойным раскатом выстрел – так сразу, мгновенно показалось, и только потом