Небосвод несвободы. Стихи. Александр Габриэль

      Воспоминанья – как к обеду пряники.

      Спой, Кашепаров, нам про палисад…

      Податься бы к себе в киномеханики,

      две трети жизни прокрутив назад,

      когда дела не превращались в навыки,

      а жизнь пилась взахлёб и натощак —

      бесспорна, как закон термодинамики

      и липкий чад студенческих общаг.

      Нестройная картина мироздания

      стройней, когда в душе поёт Орфей…

      И я шагал с не первого свидания,

      как будто в жизни не было первей.

      Лишь помнится, как старый клён сутулился,

      а я всё шёл – взволнованный, хмельной…

      И что-то сонно бормотала улица,

      набухшая рассветной тишиной.

      Не странно ль то, что нынче, в снежной замети,

      где дремлет кучер, сев на облучок,

      волной выносит на поверхность памяти

      кусочек жизни, скомканный клочок.

      Морожко, фрукты – рядом, дёшево.

      На пляже – тел беспечных крошево.

      Все – вместе. Невозможно врозь.

      Парник. «Спидола» беспечальная.

      И море, как вода из чайника,

      на блюдце бухты пролилось.

      Семидесятые бровастые…

      И чайки тучные, горластые

      съестное припасают впрок.

      Жара – как в пасти у Горыныча.

      А в двух шагах от пляжа – рыночный

      малороссийский говорок.

      И серебристый пух качается,

      и юность ниткой истончается,

      над нами приговор верша,

      и, сердце искушая, дразнится:

      ведь дочь хозяйки, старшеклассница,

      так обморочно хороша…

      С момента миросотворения

      на всё кинематограф времени

      наносит шедевральный грим,

      чтоб снова ожила архаика:

      июль.

      Посёлок Николаевка.

      Ничейный полуостров Крым.

      Стародавнее ломится в сны, прорывается изнутри,

      и попробуй остаться чистеньким, в стороне…

      На подъездных дверях было внятно написано: «Жид, умри!»

      А когда я стирал эту надпись, то думал: «Не мне, не мне…»

      Ну, а время вползало в души, хотело вглубь,

      изменяло фактуру судеб, как театральный грим…

      А отец собирал каждый лишний и даже нелишний рупь,

      чтоб свозить и меня, и усталую маму на остров Крым.

      Мы пытались продраться сквозь засыхавший клей,

      оценить недоступных книг глубину и вес…

      Жизнь казалась длиннее, чем очередь в Мавзолей,

      но размытою, как повестка съезда КПСС.

      Мы Антонова пели персидским своим княжнам,

      исчезали по каплям в Томске, в Улан-Удэ.

      Всё, что думалось нам, что однажды мечталось нам —

      по стеклу железом, вилами по воде…

      Притерпевшись давно к невеликой своей судьбе,

      я смотрю и смотрю, терпеливый удав Каа,

      как скрипучий состав, дотянувший до точки Б,

      задним ходом, ревя, возвращается в точку А.

      Ах, детство ягодно-батонное,

      молочные цистерны ЗИЛа!..

      И небо массой многотонною

      на наши плечи не давило.

      Тогда не ведали печалей мы:

      веснушки на носу у Ленки,

      ангинный кашель нескончаемый,

      слои зелёнки на коленке.

      Вот дядя Глеб в армейском кителе

      зовёт супружницу «ехидна»…

      И так улыбчивы родители,

      и седины у них не видно,

      картошка жареная к ужину,

      меланхоличный контур школы,

      да над двором летит натруженный,

      хрипящий голос радиолы.

      Вот друг мой Ким. Вот Танька с Алкою.

      У Кима – интерес к обеим.

      А вот мы с ним порою жаркою

      про Пересвета с Челубеем

      читаем вместе в тонкой книжице,

      в листочек всматриваясь клейкий…

      И время никуда на движется

      на жаркой солнечной скамейке.

      Был тем же запах книг