Футбол в зрелом возрасте. Леонид Могилев
ель. Только и всего.
…Тогда, еще при большевиках, на заре всего того, что так много и радостно обещало, даже уже обозначало, но обернулось огоньками гнилушек на болоте возле кладбища, c которого хорошо виден башенный кран над ближайшей новостройкой, они снимали своим кооперативом квартиру-трешку на проспекте Ветеранов, сидели на табуретках и макетировали то самое будущее, в котором эти самые краны, подобно лестницам в небо, звали вперед, и вверх, и даже, может быть, к звездам. Как теперь принято говорить, создавали виртуальную матрицу. И вот потом, когда «упали» первые деньги, настоящие и легкие, затеялся переезд в тот первый настоящий офис, и специально был послан толкачок в Тарту. Прежде он в Ригу заехал, но с «красными стрелками» как-то не сложилось. Теперь и слово такое – «толкачок» – можно найти только где-нибудь в орфографическом словаре, производственном советском романе, а то еще краше – на «Википедии». Тем не менее, мебель эстонская была тогда не на слуху, но вместе с тем по разовым заказам делали ее и для большой Москвы. То есть ручная почти была работа, штучные партии – витрина штучного социализма.
Тарту тогда был для граждан понятней и ближе, чем Румыния, но такого стола, какого хотелось Мокрякову, и там не было. Может быть, в самой Румынии было, а у нас – разве только у вождей. Тарту непонятней, чем Таллин и даже Пярну, и оттого таинственней. Один Университет чего стоит. А остальным, кроме Мокрякова, в конторе было, в общем-то, наплевать, на чем сидеть и как.
Эскиз желанного реквизита он аккуратно вычертил настоящим паркером на хорошей немецкой бумаге. Бумаги такой была тогда всего одна пачка, и он аккуратно брал по листочку. А паркер…. Он любил все, что было удобно и отличного качества. Как вот и этот стол. Какую угодно мебель можно было теперь в течение дня задумать и получить вскоре, но стола этого, первого и любимого, он не бросил. Кресел переменил несколько и продолжал поиск, выстраивая пространство кабинета, но все эти структурные проекты стояли и лежали на том самом ките, которым был желанный стол. Делали его долго, потом собирали прямо на месте, с эстонской дотошностью, хотя руками русских мастеров. Эстонцы не очень-то любили посещать город Ленинград в те непрочные времена, да и в другие города, в общем-то, тоже. Им здесь всегда было страшновато. Один район города, как вся их непорочная республика. А Москва трепет вызывала мистический, а вовсе не местечковый, такой, какого следовало ждать. К таким выводам пришел Мокряков после общения со сборщиками мебели.
Внутри стола плавали ящички, удобные, памятливые, вместительные. Этими ящичками можно было управлять, как будто вращать барабан в револьвере. Это в правой части. А в левой – обычные, выдвижные. Мастеров отблагодарил по-царски, конвертами и бутылкой кубанского коньяка. В боксике, куда можно было попасть из кабинета и где он отдыхал, такого коньяка стояла дюжина. Такой же в точности пили вожди. Насчет британской королевы не очень достоверно, но вожди пили. За этим самым коньяком летал другой толкачишка. Тогда дорога не стоила ничего, а всякого сброда снабженческого имелось в избытке. Потом штат подсушится, помолодеет, отвердеет, оскотинится. С молодым скотом спокойней, чем с немолодым человеком.
Мокряков смахнул со стола невидимую пылинку, взял трубку внутреннего телефона, но, подержав ее, положил на место… День сегодня предстоял тот еще. В учреждении появилась ересь. Не было у нее пока четкого определения и местоположения. Как в организме человека селится где-то болезнь и начинает ластиться по ночам, приноравливаться, так нечто непонятное, непривычное и не имеющее диагноза начинает жить своей поганой жизнью…
Еще в кабинете был столик в углу. На нем и монитор с «клавдией», и всякий президентский реквизит. Требовалось сегодня провести одну душеспасительную беседу и осуществить некоторый комплекс профилактических мероприятий. Оперативка в полдень. До нее или после? Призвать и посмотреть в глаза, потом сказать. Или ничего сегодня не решать, а оставить человека в недоуменном ожидании, которое породит брожение умов и дрейф внутри коллектива, разрушение наметившихся скреп и размывание группировок? И сам этот кандидат на слив из парения в эмпиреях спустился бы на грешный паркет, и в голове у него щелкнула бы клеммочка. Далее позвать опять, ближе к вечеру, и оставить одного. Расспросив про жизнь, расслабить. Самому выйти из кабинета, вернуться и… растереть. Или подождать? Решил отложить дело до сиесты. Когда после обеда в мозгах у всех вата. А потом уравновесить ситуацию. Выдать всем экспортную премию, которую не визировал третий день. Паршивая овца вон – и сразу вкусненького. Вот он приказ – лежит в папке желтой на углу стола. Потом последнему подойти к кассе. Получал деньги только там, после всех. То, что ложилось на карточки, дело другое, хозяйское. То, что мимо карточек, то мимо… Там не существовало демократических иллюзий. А после акции вызвать машину – и домой.
Неслышно, без приглашения вошел Карлос. Повернулась на оси дверка, вернулась на место, и вот он – боец невидимого фронта. Он дверь не открывал, он с ней работал.
– Что, Карлуша?
– Павел Иванович.
– Что Павел Иванович?
– Признаков жизни не подает.
– То есть?
– Трубка не