Настенька. Валерий Викторович Бронников
– Как не говорил? Я сказал сразу, ещё там, в лодке, что мастерить буду Настеньку. Я встретил чудо, о котором можно только мечтать – Северину, значит, чудес должно быть много, поэтому – Настенька.
– Ах, ты… нахал! В лодке ты мне ничего не говорил, воспользовался моей слабостью. Знала бы, что ты такой наглый и враливый, ни за что не вышла бы за тебя замуж! Хотя, что ты наглый, я знала с самой первой встречи, – поправилась Северина.
– Вот застрелила бы в первую встречу и избавилась бы сразу от наглеца, а теперь терпи. Теперь только Настюшка! – Иван подошёл к Северине сзади и обнял руками за живот, – Моя Настюшка и моя Северина. Вы обе мои.
Северина умолкла. Она давно заметила за собой эту особенность: как только Иван её обнимет, она теряет дар речи и растворяется в его объятьях. Вот и сейчас все мысли вылетели у Северины из головы. Она ощущала только сильные руки и тепло ставшего ей родным человека. Ей не хотелось терять это ощущение, высвобождаться из его объятий, а, наоборот, хотелось, чтобы это продолжалось вечно: и сейчас, и потом, в другой жизни.
– Ты забыл про чай! – Северина повернулась к нему лицом, – Теперь между нами Настенька. Она всё слышит.
– Разве про чай запрещено говорить? Или запрещено тебя любить? Пусть слышит. Ей полезно знать, какая у неё хорошая мама. А я тебя люблю, и буду любить всегда! – Иван перевёл дух и добавил:
– Если напоишь чаем.
Северина оттолкнула Ивана и сказала:
– Вот всегда ты всё испортишь!
– Ты сама сказала, что я забыл про чай, а я не забыл. Я вообще ничего не забываю. Хорошее помню всегда, но и зло запоминаю надолго, хоть Бог и не велит помнить зло и велит всё прощать. Разве можно забыть всё то, что с нами случилось? Разве участник Отечественной войны Николай Николаевич заслужил такие почести, которые ему преподнесла власть в лице Дерикуйко? Этого забывать нельзя и помнить надо всегда. Другие, может, не такие злопамятные, а я буду помнить. Они всё равно будут гореть в аду.
– Успокойся, дедушка поправляется. Всё наладится и будет, как прежде. Вот и дочку ты хочешь вырастить. Будет по двору бегать маленькое существо, приносить в дом радость. Никакие Дерикуйки не смогут сломать нашу жизнь. Жизнь – она вечна, как наше озеро, как небо, как солнце, как сказочный зимний лес.
– Ладно, Северина Жукова, что это я тебя воспитываю! Мне самому стало как-то неприлично: воспитываю главу семейства.
– Я глава временный. Дедушка выпишется из больницы и будет у нас глава настоящий. Он меня научил всему, но с хозяйством он управляется лучше. Я и Жуковой ещё не научилась быть. Сознанием понимаю, что стала Жуковой, а на самом деле к тебе пока привыкаю. Берегут и Косуха тебя пока совсем не признают. Только Кешка ко всему безразличен, он ластится ко всем, кто его приголубит.
– А ещё я конкурент петуху, – пошутил Иван, – Петух меня тоже не признаёт.
– Ты будешь, конкурент, нас, наконец, поить чаем! – воскликнула Северина, – Самовар давно просится на стол.
С тех пор, как Иван переселился на заимку, он жил в этом, ставшем ему родным, доме, взвалив на свои плечи все домашние дела. На работу Жуков приноровился ездить на автобусе, выходя на остановку ранним утром. Иногда он оставался ночевать в городской квартире, но потом непременно возвращался, убирая горы свежевыпавшего снега, засыпавшего тропинки, и, пополняя запас колотых дров. Живя некоторое время в городской квартире, они осознали, что предали осиротевший дом в лесу и решили туда вернуться, а городскую квартиру навещать время от времени. Так, посчитали они, будет спокойнее деду, который хоть прямо и не говорит, но сильно переживает за своё хозяйство, оставленное без присмотра.
Они-то хотели, как лучше: из городской квартиры навещать деда в больнице удобнее, но дед предпочёл, чтобы они навещали не его, а его оставленный в лесу дом. Прямо он этого не сказал, но Северина привыкла его понимать без лишних слов. Ивану не очень удобно было ездить «за тридевять земель» на работу, но он на эти неудобства согласился. Ничего страшного не случилось. Раньше он ездил раз в неделю, а теперь будет бывать на озере чаще, только и всего!
Самовар, перекочевавший от печки на стол, урчал как-то миролюбиво по-праздничному. Его урчанье походило похоже на созыв гостей к столу. Гостей не было, значит, он звал хозяев. От пузатых боков самовара веяло теплом, домашним уютом и чем-то ещё очень родным и дружелюбным. Такого восприятия нет, скажем, от чайника, кофейника или кастрюли, не говоря уж о другой посуде.
Северина, привыкшая хлопотать по хозяйству, примостилась с краю, не разрешив Ивану в чём-то помогать. Она так и сказала:
– Садись и сиди, жди! Глава семейства не должен греметь сковородками и перебирать тряпки. Твоё дело женщину вдохновлять и делать изредка комплименты.
– Ну, во-первых, говорят не «садись», а «присаживайся».
– Я этих правил не знаю, но слышала, что присаживаются такие, как Дерикуйко, поскольку они чувствуют за собой грехи и боятся сесть не на стул, а туда, куда норовят отправить других. Вот поэтому они и присаживаются, а, во-вторых, ты мой законный муж и выполняй, что тебе приказано.
– Слушаюсь! –