Любовные драмы у трона Романовых. Николай Шахмагонов
впоследствии часто называли битвой на холмах Эйлау. Действительно, холмов в районе Эйлау было предостаточно. На склонах выстроились русские войска, за ними встала артиллерия. Дмитрий Петрович Резвой выехал на один из холмов, чтобы обозреть поле сражения как раз в тот момент, когда корпус маршала Ожеро начал своё движение стройными грозными колоннами. Резвой сразу определил, что корпус наступает гораздо южнее, чем он предполагал, что удар нацеливается вовсе не на позиции центрального корпуса, в стык между корпусами. Подъехал генерал Дохтуров. Вместе они прикинули, что переместить орудия, чтобы прикрыть стык корпусов, уже невозможно, французы были уже слишком близко.
– Это рука Бертье, – сказал Дохтуров. – Он предельно осторожен. Наверняка что-то заподозрил. А у нас и резервов нет. Пусть главнокомандующий забыл о них, но мы-то как упустили? Не Беннигсена надо слушать, а делать по-своему.
– Вот я и сделал, – сказал Резвой. – Вся артиллерия в группировке, а на стыке и ответить нечем… Впрочем, на все воля Божья! Суворов учил: Бог нас водит – Он нам генерал…
Он не договорил. Сильный порыв ветра чуть не сбил с ног. Адъютант, которого подозвал к себе Резвой, чтобы отдать распоряжение, едва не свалился с поднявшегося на дыбы коня. Тучи снега поднялись с холмов, пали сплошной завесой с неба. Они закрыли боевой порядок русских, застелили непроглядной пеленой всё впереди, скрыли из глаз корпус Ожеро, которой к тому времени прошёл уже треть расстояния, отделяющего его от русских боевых порядков.
Сам маршал Ожеро, командиры дивизий и полков были впереди, во главе колонн. Шли красиво, пока видно было, как идти. Шли, уверенные, что одним видом этих стройных колонн наведут ужас на русских, которые, находясь на неприкрытых флангах, и так уже чувствовали себя не совсем уверенно.
– Ускорить движение! – приказал Ожеро. Маршал спешил преодолеть простреливаемый участок, используя снежную круговерть как дымовую завесу. Он полагал, что метель явится лучшей защитой от русского огня, который должен был грянуть с минуты на минуту, едва видимость чуть улучшится.
Офицеры обнажили шпаги, солдаты взяли ружья наперевес, вот только блеска штыков не было видно в метельной пелене. Наполеон ликовал: – Послушайте, Бертье! Ожеро переколет этих русских на их позициях как слепых котят. Бертье восторга не разделял. Ответил встревоженным тоном, крутя в руках бесполезную в эти минуты подзорную трубу:
– Я не вижу корпуса Ожеро, ваше величество. Я не люблю, когда не вижу войск.
– Успокойтесь, Бертье, успокойтесь. Вы забыли, что нам противостоит бездарь Беннигсен. Он сейчас мечется, небось, не зная, кого бояться более – русских или французов.
– Почему он должен бояться русских? – с удивлением переспросил Бертье, поднимая воротник шинели, чтобы уберечься от очередного, сбивающего с ног порыва ветра.
– Потому что умеет только проигрывать.
Порыв ветра, едва не сбивший с ног Бертье и заставивший его кутаться в шинель, резко ударил