Забытое время. Шэрон Гаскин
Многие пациенты с первичной прогрессирующей афазией самостоятельно живут лет шесть или семь. Некоторые дольше. А у вас очень ранняя стадия.
– То есть я смогу самостоятельно есть и… подтираться, и все такое? Еще многие годы?
– Скорее всего.
– Но не смогу говорить. И читать. И каким бы то ни было образом сообщаться с остальным человечеством.
– Заболевание, как я уже сказала, прогрессирующее. В конце концов – да, вербальные и письменные коммуникации станут крайне затруднены. Но симптоматика очень разнообразна. Во многих случаях ухудшение наступает постепенно.
– А потом?
– Могут развиться симптомы, схожие с болезнью Паркинсона, а также ухудшение памяти, суждений, мобильности и так далее. – Она помолчала. – Это зачастую влияет на ожидаемую продолжительность жизни.
– Временны́е рамки? – Только эти два слова он и смог выдавить.
– По общепринятому мнению, от семи до десяти лет с постановки диагноза до смерти. Но согласно некоторым новым исследованиям…
– А лечение?
Она опять помолчала.
– На данном этапе ППА не лечится.
– Ага. Я понял. Ну, слава богу, что это не смертный приговор.
Так вот каково это. Андерсону всегда было любопытно; он-то знал лишь, каково сидеть по ту сторону стола. Уже очень много лет назад ординаторам-психиатрам месяцами поручали сообщать пациентам о самых жестоких диагнозах; говорили, что это «практика», хотя больше смахивало на садизм. Андерсон помнил, как дрожат руки, когда входишь в кабинет, где ждет пациент (руки в карманы – такая у него тогда была мантра: руки в карманы, голос ровный, маска профессионала, которая никого не обманывала); и какое наступало невероятное облегчение, едва все заканчивалось. Под раковиной в туалете психиатрического отделения на такие случаи держали бутылку водки.
А эта врач, к которой его направили, эта невролог на переднем крае науки (причесанная, ухоженная, с макияжем, который сам по себе бравада) подобных речей толкает добрую дюжину в месяц (это же одна из ее специализаций) и тем не менее вся какая-то взъерошенная. Будем надеяться, когда это мучение закончится, для нее где-нибудь найдется бутылка с чем-нибудь.
– Доктор Андерсон…
– Джерри.
– Есть кому позвонить? Дети? Брат, сестра? Или… жена?
Он посмотрел на нее в упор:
– Я один.
– Ой. – И сочувствие в ее глазах было нестерпимо.
Он разом все впитал и все отверг. Еще не конец.
Своего конца он не допустит. Еще можно написать книгу. Он станет писать быстро; только этим и будет заниматься. Закончит через год-другой, прежде чем станут чужими простые существительные, а затем и сам язык.
Андерсон замечал, что устает. Думал, просто усталость, не более того. Отчего-то порой его слова бегут, хотя он уверен, что знает эти слова. Но слова не слетали с языка, не стекали с пера, и он думал, это потому, что он вымотался. Он не молодеет, а работает всю жизнь как вол. Или, может, в последней поездке в Индию подхватил какой-то вирус; короче говоря, он отправился на обследование, сначала