Паломничество с оруженосцем. Тимофей Юргелов
сказал: – Ну зачем лезть к старухе через чердак? Что у них брать?..
Они побывали еще в трех домах и всюду натыкались на мертвых старух. В двух избах были уже скелеты, а в одной раздувшийся труп. Причем во всех, как и в первой, они лежали в своих кроватях, у двух была зажата в руках икона.
– От чего они поумирали, интересно? – спросил Саня, когда друзья снова вышли на улицу.
– От чего, от чего… – проговорил задумчиво Андрей. – Не знаю – от чего! От смерти. Первое, что всех интересует: от чего умер человек? Как будто это что-то решает. Как будто существует другая причина, кроме самой смерти. Умерли – потому что смерть пришла!
– Нет, ну-у… может, у них тут эпидемия, – забеспокоился Борисыч. – Поехали – доедем до следующей деревни…
– Погоди ты! Давай дойдем до конца, – перебил его нетерпеливо Андрей.
Лишь на краю деревни, в предпоследнем осевшем до наличников домике, вместо вони разлагающегося трупа их встретил запах жилья, однако он был еще ужаснее. Они толкнули дверь и прошли, нагнувшись, в темную горницу. Пахло какой-то кислятиной, больным телом (как в хирургии, вспомнил Андрей) и еще чем-то протухшим, но не трупом. Из квадратного отверстия в крышке подпола, вокруг которого темнело сырое пятно, несло, как из уборной. Печь и беленые стены были неровные, желтые, с черными углами. На обычном месте засиженный мухами волоокий образ.
Они уже с минуту стояли, привыкая к темноте, посреди комнаты и только теперь заметили, что на них из-под наваленного сверху тряпья глядит белое, рыхлое лицо, казавшееся сонным из-за оттянутых книзу красных, как у бульдога, нижних век.
– Мы, бабуля, узнать хотели… Здрасте, во-первых, – сказал Борисыч.
Старуха откинула лоскутное одеяло, которое они приняли за кучу тряпья, и попыталась сесть. Сначала она спустила опухшие ноги, опираясь на дряблую, словно под белесой кожей забился студень, руку, и приподнялась на локте. Это стоило ей больших усилий, о чем свидетельствовала звучная, с утробным свистом одышка. Остановилась не в силах оторвать локоть от кровати – студень задрожал, – и вдруг из груди вместе с сиплым выдохом вырвался слабый плач. Борисыч бросился на помощь и посадил ее за плечи. На ней была только пожелтевшая, неопрятная, вся в прорехах ночная рубашка.
– Ох, простите меня, деточки, – произнесла старуха, задыхаясь. – От водянки все тело пухнет…
Показала на свои оплывшие книзу ноги: щиколотки были толще икр и нависали над ступней, как спущенный чулок. Лохматая, белая, рыхлая, с обвислыми щеками и кровавыми веками, страшная, огромная, она смотрела на них выжидательно.
– Вы не хлеб привезли, случа́ем? – спросила, так и не дождавшись объяснений. – А то к нам хлеб перестали возить, и пензию не везут, – совсем про нас, стариков, забыли. – Она снова залилась слезами. – Ох, простите меня, деточки: я три дня не евши. Всё поели, отрубями одними питаемся… – Вытерев слезы, она справилась с собой и продолжала с оглушительным свистом: – Я ведь и ходить не могу, совсем обезножила: