Первая русская царица. Владимир Череванский
оставлен сестре княгини, молодой боярышне Анастасии Романовне. Здесь же приютилась и ее «мама», правившая, впрочем, всем хозяйством усадьбы. Имя ее осталось неизвестным. Видели только, что в день святой Ларисы она ставила в домовой церкви свечи ко всем образам, чего в другие дни не делала. Но все же и старые, и молодые, и бояре, и холопы ее называли только мамой, да она другого прозвища и знать не хотела.
Боярышня росла под ее любящим надзором. Мама защищала и святой водой и крестными знамениями свою любимицу от всего, что могла навести на молодую красавицу завистливая злоба.
В усадьбе проживал еще один любимец мамы из дальнего рода-племени кудрявый Лукьяш, жизнерадостный юноша и способный на всякие выдумки, чтобы позабавить Настю. Иногда он подвергался опале мамы и подчинялся безропотно, когда она хохлила ему кудри или наказывала еще строже. При всякой детской жалобе Насти мама изгоняла Лукьяша из терема на птичий двор и держала его там, пока сама Настя не выступала на его защиту.
Возле теремов расположилась золотошвейная палата, трудами которой любовались все московские монастыри. Здесь Анастасия Романовна встречала восторженную любовь мастериц. Сюда шло через ее руки многое, что доставлял из княжеских поместий старший ключник Касьян Перебиркин.
Жизнь текла плавно, точно по надежно установленному руслу. Маме не приходилось даже гневаться и распекать работников, к чему она была очень расположена. Но вот однажды старая птичница явилась к ней с повинной головой – из-под наседок начали пропадать яйца, а кто их воровал нельзя было уследить. «Не иначе как Настино дело! – решила мама скоропалительно. – Она наберет их в платок и в кормежной палате раздаст их чумазым ребяткам». Боярышня была призвана к ответу. Мама не замедлила погрозить ей пальцем, объясняя при этом причину гнева. Незаслуженно обиженная боярышня залилась горькими слезами. Всхлипыванья перешли наконец в болезненную икоту; икота отбила у нее всю грудь и порядочно напугала маму. Мама обозвала себя в уме старой дурой, но чтобы не уронить свою власть, не стала успокаивать девочку. На следующее утро еще две наседки остались без яиц, между тем опечаленная боярышня не выходила и за порог своего теремочка. Наконец Лукьяше пришла в голову счастливая мысль: узнать, не лисица ли повадилась на преступный промысел. Лукьяша произвел обыск и действительно нашел под частоколом лисью лазейку. Разумеется, тотчас был поставлен капкан, и наутро маме представили вороватого зверька. Тут уж маме пришлось открыто признаться, что она старая дура.
– Настя, прости старую дуру! – обратилась она к боярышне. – Понапрасну я поклеп на тебя возвела!
Боярышня продолжала кукситься и не удосужилась ответить маме.
– Не прощаешь? Твое право, а только знай, что черные ангелы упекут мою душу прямо в ад, на раскаленную жаровню, и все-то веки-вечные враги души моей не дадут покоя. Ни одной капельки воды не будет.
Здесь, точно узрев этих черных ангелов, боярышня кинулась к маме, обвила ее шею ручками и закричала, сколько было сил:
– Не отдам, не пущу! Да разразят вас светлые ангелы; прочь уйдите в свое смрадное обиталище.
Этот детский порыв еще больше укрепил взаимную любовь старого человека с молодым, светлым ангелом; так мама и сказала:
– Светлый наш ангел! Ты наше общее спасение! Да будет над тобой…
Мама не договорила и залилась слезами умиления. Лукьяше достался дружественный поцелуй светлого ангела. Ах, как много сказалось в этом искреннем порыве чистого существа!
К весенней поре 1547 года ребячливая Анастасия Романовна вошла уже в возраст боярышни-невесты. Много было в Москве родовитых и красивых женихов, но никто из них и не подумал адресоваться к боярышне с изъявлением своих чувств. Родным не было надобности торопить ее с замужеством, а сама она если и останавливала на мужчине свои зоркие зрачки, то только на одном Лукьяше, пожалованном теперь за заслуги старого князя званием первого рынды.
В московской жизни неделя широкой Масленицы встречалась с особо праздничным настроением во всех слоях населения – от князя до хлебороба, от толстосума до уличной побирушки. Каждая тароватая хозяйка слепо следовала поговорке: «Все, что есть в печи, на стол мечи». Каждый мало-мальски состоятельный москвич спешил вслед за родительской субботой распоясаться, поскольку того требовали тяжеловесные блины, икра всех сортов, осетровые и белужьи тешки и левашники с ягодами. Брагу пили в дни Масленицы более крепкую, чем в обыкновенные дни; без браги не могло быть веселых речей.
На льду Москвы-реки выставлялись идолы, уподоблявшиеся богу Волосу, из снопов соломы с распростертыми ручищами. Здесь же возвышались и ледяные горы, шли кулачные бои, попискивали кукольники с петрушками, сюда шли из Новгорода поводыри с медведями или с козой. Потехам не было меры. Девушке-перестарку нелестно было и выйти на улицу в прощеный день; ехидные старушонки только и ждали засидевшуюся девицу, чтобы привязать к ее ноге завернутую в полотно деревяшку. То было общественным наказанием за разборчивость невесты, не пожелавшей выйти до конца мясоеда замуж.
В прощеный день сжигались все соломенные чучела, что и знаменовало конец