.

      Рукописи не горят

      Петр Афанасьевич писал книгу. Он усердно трудился над ней всю жизнь, лелеял каждую фразу, заботливо перечитывал каждый абзац, тщательно исправлял, корректировал, снова исправлял и как-то за всем этим делом не заметил, как умер.

      Странно, подумал Петр Афанасьевич, вот я умер и что теперь?

      Не успел он так подумать, как в комнате материализовались два человека, один в темном двубортном костюме, а второй в белых шортах и гавайской рубашке. То есть по факту, конечно, никакими людьми они не были, но нужно же было их как-то, пусть даже в мыслях, называть.

      Ангел и черт? – подумал Петр Афанасьевич.

      – Совершенно верно! – словно прочитав его мысли, белозубо улыбнулся тот, который в гавайской рубашке, – разрешите откланяться, я – Сигизмунд Аристархович, а это, – «гаваец» почтительно кивнул в сторону темного, – Серафим Модестович.

      Серафим Модестович слегка нахмурился, вздохнул и открыл толстую черную папку.

      – Итак, Петр Афанасьевич, приступим к подсчету грехов…

      – Э, Сима, погоди, не торопись, что ж ты так сразу и про грехи, – засуетился «гаваец» и, понизив голос, жарко зашептал, – Сима, мы ж договаривались, ты что ж творишь-то, Сима, нельзя так, без подготовки…

      Петр Афанасьевич испуганно переводил взгляд с «гавайца» на того, другого, в темном костюме, и обратно.

      – Это что же, – охнул он вдруг, – что же мне теперь, в ад?

      – Ну, – замялся «гаваец», – так-то, конечно, да, в ад. Но понимаете…

      «Гаваец» горестно вплеснул руками:

      – Никак вам не получается к нам в ад. У нас в аду сейчас – адское перенаселение. Мы и так уж всех уплотняем-уплотняем, но, сами понимаете, ад-то не резиновый.

      – Не резиновый, понимаю, – машинально повторил Петр Афанасьевич и перевел взгляд на того, который в костюме.

      Который в костюме кашлянул и нервно захлопнул папку.

      – А к нам в рай критерии отбора строгие, – вздохнул он, – вы по баллам не добираете. И к тому же, вы – писатель.

      Петр Афанасьевич нервно захлопал глазами.

      – Хотя, строго говоря, – продолжил тот, что в костюме, – вы ведь не публиковались. Так ведь?

      – Не, не публиковался, – промямлил Петр Афанасьевич.

      – И в соцсетях свой роман не выкладывали?

      Петр Афанасьевич замотал головой.

      – И друзей и родственников своим романом не муча… Не читали им свой роман?

      – Не мучал и не читал, – честно подтвердил Петр Афанасьевич.

      – Вот видишь, Сима, – встрял «гаваец», – он не мучил.

      – М-да, дилемма, – пробормотал тот, что в костюме, – и как же нам теперь с вами быть-то?

      – А может дадим Петру Афанасьевичу шанс? – воодушевился «гаваец», – пусть он понеприкаивается немножко, а, Сима?

      – Как это, понеприкаивается? – не понял Петр Афанасьевич.

      – Ну, неприкаянным побудете лет так триста, – пояснил «гаваец».

      – Не меньше пятисот, – отрезал тот, который в костюме.

      – Сима, – укоризненно покачал головой «гаваец», но, наткнувшись на непреклонный взгляд товарища, поспешно затряс головой, – пятьсот, так пятьсот, как скажешь.

      – А что мне делать-то? – Петр Афанасьевич испуганно сжался. Его руки тряслись, а ногой он безуспешно пытался нащупать клетчатый тапок.

      – Являться, – засмеялся «гаваец», – писателям, поэтам и прочим графоманам. Во сне и наяву. Можете рукопись им свою читать.

      С этими словами «гаваец» сунул в руки Петру Афанасьевичу рукопись, и оба, и «гаваец», и этот второй, в костюме, растворились в воздухе.