Вы умрете во сне. Андрей Викторович Белов
ке, поскольку жил постоянно в удаленном от города поселке. Выезжать из поселка он не любил: давно пронеслись бурные годы безумств молодости, хотелось покоя, уединения, да и писалось здесь легко. В городе он не мог сосредоточиться: мешала городская суета, не хватало тишины и воздуха. Да! Воздуха! В городе он страдал одышкой, а из-за шума не мог уснуть, приходилось принимать снотворное. Да и нечего ему было делать в городе: писалось плохо – можно сказать, совсем не писалось, дети разлетелись по стране, с женой он был в разводе, по врачам он ходить не любил, а на то, чтобы встретиться с теми, с кем ему необходимо было встретиться, уходил день-другой, не больше.
Он всегда с грустью покидал свой поселок, который с годами стал для него родным. Этот поселок строился, когда ему было еще только лет пять.
Все здесь было для Тимофея Николаевича родным и дорогим сердцу: дом, книги на книжных полках, шкафы, привезенные от дальних родственников, копии известных картин, написанные друзьями отца…
«А вот это крыльцо… Родители долго решали, каким ему быть, и все рисовали в тетрадке в клеточку разные варианты, – вспоминал Тимофей Николаевич. – Все делалось как-то весело, дружно: люди ценили то малое, что имели, и радовались жизни».
За много лет рука ни разу не поднялась что-либо изменить на участке. Только летний дом отремонтировал, когда уж никого из семьи не осталось – стоит как новенький, хотя лет ему почти как самому Тимофею Николаевичу. Да на дорожки положил плитку – по-современному, но ни одного поворота и изгиба не изменил: оставил все, как и было раньше.
С годами поднапрягся и поставил себе на старость маленький и теплый домик в углу участка. С тех пор и зимой и летом живет в поселке и, конечно, продолжает писать. Писал, как говорят, «для себя», но и публиковался тоже. Когда пишешь – пишешь для себя, но закончишь рассказ, и становится вроде обидно класть его в стол. Пусть читают, ему есть что рассказать: много поездил и повидал на своем веку. А век его был не таким уж и малым: помнил, как маленький играл он с дедом, да и любил он деда, который еще в Первую мировую войну воевал. На всю жизнь запомнил его рассказ, который про себя озаглавил: «А ведь вас могло и не быть».
Вот так дед его рассказывал:
«Сидим, значит, мы всей ротой как-то в своем окопе да вдруг слышим свист снаряда. Слышим, приближается – по нам бьют. А куда упадет – одному Господу известно, раз уж допустил он такое. Сжались все, в землю пытаются вдавиться, и душа у каждого куда-то глубоко-глубоко в себя ушла: люди-то разные – у кого в пятки, а у кого и еще куда. Снаряд взорвался не далеко, но и не так уж близко, приглушило только немного всех».
Дед, как ротный, сразу же побежал по окопу да ответвлениям его, чтобы потери, если есть, подсчитать, а заодно озорным и крепким словцом приободрить солдат. Бежит по окопу, а ему вслед, да и навстречу смех поднимается. Гогочут все как сумасшедшие, аж до слез. Не может дед понять, в чем дело. Тут один молодой еще солдатик, что до баб уж больно был охоч, тычет деду промеж ног и говорит: «Ну и везучий же ты, Василий Осипович!» Опустил дед глаза, да так и охнул, а затем полдня слова вымолвить не мог: мотни-то, мотни, что промеж ног у солдатских штанов, нету! Как бритвой, осколком снаряда срезало, и на этом самом месте, промеж ног, болтается все его мужское достоинство.
Да!.. «А ведь вас всех могло и вовсе не быть», – любил повторять дед, особенно когда рюмочку-другую за столом пропустит.
Столько прожито всякого: и хорошего, и плохого, – что частенько, после окончания очередного рассказа, долго ходит Тимофей Николаевич по поселку с одной только мыслью: какой следующий рассказ писать? Понимал: не успеть обо всем написать, жизни не хватит. Вслух не говорил, а про себя добавлял: «Оставшейся».
Он попал в кардиологию во второй раз и был в этом плане уже не новичок: пять лет назад, как ушла из жизни мама, последняя из его семьи, так и не смог он прийти после этого в себя, успокоиться, свыкнуться, смириться. Через шесть месяцев такой жизни, изведя себя тоской, вызвал «скорую» – острый инфаркт оказался. А после инфаркта как-то сразу легче на сердце стало, вроде как он, этот инфаркт, примирил его с горем: мол, отдана некая дань судьбе, некая часть его жизни. Вот и сейчас дернулась рука к мобильному телефону, что в кармане пижамных брюк, – дернулась и тихо легла на кровать рядом: звонить-то некому. А так хотелось спросить своих: «Мам, как дома, как отец? – и успокоить. – У меня все хорошо, за меня не волнуйтесь».
Два дня он пробыл в реанимации. Сделали исследование коронарных сосудов, нашли узкое место в одном из них и поставили стент, но все равно грудь слева давило и тянуло. Так, сходу, электрокардиограмма не показала никаких отклонений, надо было делать более тщательное обследование. Выписали в общую палату и поставили Холтер, чтобы он, прибор этот, снимал кардиограмму круглые сутки. Ворочаться на кровати приходилось очень осторожно, чтобы не отсоединились электроды, прикрепленные к телу присосками.
Вполоборота, через плечо, опершись на локоть, Тимофей Николаевич глянул в окно: хотелось увидеть травку, деревья, а еще больше хотелось увидеть небо. Но был виден только маленький кусочек серого неба, по которому даже нельзя было определить, какая погода на улице.