Список заветных желаний. Лори Спилман
ом. Металлическая кровать заскрипела, когда я опустилась на нее, и этот скрип показался мне таким же сладостным, как звон китайских колокольчиков в ее саду или звук ее бархатистого голоса, когда она говорила, как любит меня. Я залезала на эту кровать, которую она делила с моим отцом, жаловалась, что у меня болит живот, или сообщала, что в моей комнате притаились чудовища. Всякий раз мама прижимала меня к себе и гладила по волосам, шепча мне на ухо: «Завтра мы снова увидим солнце, любовь моя, только подожди». А когда я просыпалась на следующее утро, сквозь кружевные занавески на окнах моей комнаты струились янтарные солнечные лучи, и это было настоящим чудом.
Я снимаю новые лакированные туфли и с облегчением потираю одну ступню о другую. Растягиваюсь на кровати, сую под голову пеструю подушку. Эту кровать я непременно оставлю себе. Пусть даже на нее претендует кто-нибудь еще, кровать все равно моя. Я буду скучать по этому шикарному старому дому, отделанному коричневым песчаником. «Он такой же крепкий и выносливый, как твоя бабушка», – порой говорила мама о своем доме. Но я была твердо убеждена, что по части крепости и выносливости ни один дом, ни один человек на свете не может сравниться с дочерью моей бабушки, моей матерью, Элизабет Болингер.
Внезапно меня пронзает некая мысль. Сморгнув набежавшие слезы, я поднимаюсь с кровати. Она спрятала это где-то здесь, я знаю! Но где? Я распахиваю дверцы шкафа, не глядя, перебираю дизайнерские костюмы и платья. Вешалки с шелковыми блузками раздвигаются под моими руками, как театральный занавес. Вот она! Покоится в отделении для обуви, как дитя в колыбели. Бутылка шампанского «Крюг», пролежавшая в этом шкафу четыре месяца.
Схватив бутылку, я внезапно ощущаю приступ стыда. Шампанское принадлежит маме, не мне. Она купила эту возмутительно дорогую бутылку, когда мы возвращались домой после первого визита к доктору, и спрятала в укромном месте. Шампанское было для нее символом надежды. Она рассчитывала, что, когда лечение благополучно завершится и доктор сообщит ей, что она здорова, мы с ней откроем эту бутылку и выпьем за продолжение жизни и чудеса, которые в ней случаются.
Я провожу пальцем по серебристой фольге и прикусываю губу. Нет, я не смогу выпить это шампанское. Оно предназначалось для праздника, для радостных тостов. Его не должна пить в одиночестве скорбящая дочь, которой не хватило сил присутствовать на поминальном обеде.
Тут мой взгляд падает на какой-то предмет, притаившийся рядом с парой замшевых мокасин. Блокнот в красной кожаной обложке – дневник, надо полагать, – перевязанный выцветшей желтой лентой. Кожаная обложка потрескалась и вытерлась. На подарочном ярлычке в виде сердечка надпись маминым почерком:
Для Бретт. Прочти это, когда почувствуешь, что твоя печаль притупилась. А сегодня выпей за нас, моя дорогая. Мы с тобой были отличным дуэтом. Люблю тебя. Мама.
Я глажу надпись пальцами. Почерк у мамы был вовсе не таким красивым, как она сама. В горле у меня вспухает ком. Со стороны казалось, что мама уверена в благополучном исходе лечения; и все же она знала: настанет день, когда мне понадобится помощь и поддержка. Она оставила шампанское для сегодняшнего дня, а осколки своей жизни, свои мысли и размышления – для дня завтрашнего.
Но я не в состоянии ждать до завтра. Охваченная отчаянным желанием прочесть то, что скрывает дневник, я пожираю красную книжечку глазами. Я должна хотя бы заглянуть туда! Трясущимися пальцами развязываю ленточку. Но тут мама встает перед моим мысленным взором, как живая. Она качает головой, мягко упрекая меня за нетерпение. Я смотрю на надпись, которая советует мне подождать, пока моя печаль не притупится. Несколько мгновений я медлю, раздираемая противоречивыми желаниями, и наконец принимаю решение.
– Я сделаю, как ты хочешь, – шепчу я, касаясь книжечки губами. – Я подожду.
С моих губ срывается стон, разбивая тишину. Я зажимаю рот рукой, словно пытаюсь поймать его. Но уже слишком поздно. Я сгибаюсь пополам, обхватив себя руками. Душевная боль скручивает мне внутренности, как физическая. Как я смогу жить в этом мире без мамы? Ведь я по-прежнему ее дочка, ее маленькая девочка.
Взяв бутылку шампанского, я зажимаю ее между коленями и извлекаю пробку. Она с шумом выскакивает и, пролетев по комнате, сбивает бутылочку с таблетками китрила на мамином ночном столике. Лекарство от тошноты! Наклонившись, я собираю рассыпавшиеся треугольные таблетки и вспоминаю, как в первый раз давала их маме. В тот день она прошла через первый сеанс химиотерапии и ради меня отчаянно храбрилась.
– Честное слово, я чувствую себя вполне прилично, – повторяла она. – В свое время менструации доставляли мне куда больше неприятностей.
Однако ночью приступы тошноты налетали на нее, как штормовой шквал. Она проглотила одну таблетку и вскоре попросила другую. Я лежала рядом с ней, прижимала ее к себе и гладила по волосам в точности так, как она много раз гладила меня. Наконец лекарство подействовало, и она уснула. А я, охваченная отчаянием, лежала с закрытыми глазами и молила Бога исцелить мою мамочку.
Но Он остался глух к моим мольбам.
Я аккуратно ссыпаю таблетки в пластиковую бутылочку и, не закручивая крышку,