Арктический лен. Стихи разных лет.. Константин Кравцов

      Пышма – так называлась та река.

      Там утром утонувшего искали:

      икона доплыла до островка,

      где вечерами снег березняка

      белей ростков картофеля в подвале.

      Я думаю, нашли его едва ли,

      и вижу лодку – ту, что прозевали

      влюбленные, уснув наверняка,

      а после – Лукича на пьедестале,

      лачуги в иван-чае, а в воде

      церквушки отражаются руины

      и есть в них что-то птичье, как везде.

      Но что забыл я в этом городке

      на кой мне ляд плетеные корзины

      с бельем и днища в иле и песке

      и те мостки, те голые равнины?

      И кто там утонул и почему?

      В каком году? И сколько утонуло?

      Зачем мне вспоминать, что ту Пышму

      сто лет, считай, как тиной затянуло?

      Гуляет ветерок в березняке

      и облака без видимой причины

      во сне летят куда-то налегке,

      ракушечник блестит себе из тины

      и уплывает лодка по реке.

      Застрять из-за тумана в глухомани

      в семнадцать лет и кануть в том тумане,

      для очерка предмета не найдя:

      ну, осень, ну, туман, ну, дробь дождя,

      ну, школьница маячит на причале —

      сюжет, как рифма «дали» и «печали»,

      ненов. Но все сказал Екклесиаст

      о новизне и что она нам даст?

      …Взрослеть, морозя сопли на Ямале,

      грызть яблоки и лаек целовать,

      вздыхать о том, как все тебя достали

      и плыть, и никуда не уплывать,

      гадать, была права ли, не права ли,

      на танцах отказав призывнику…

      По сходням каблучки ее стучали

      и помню Обь, острожную тоску,

      закатов вымерзающих скрижали

      и то, что теплоход последний ждали,

      как ждут последний праздник на веку,

      но молоком затягивало дали

      и зренье привыкало к молоку.

      Еще припоминаю, цвел миндаль и

      он цвел напрасно, надо полагать,

      но драгоценны мелкие детали:

      та, под дождем, струящаяся гать

      и снег в луче, прожектор теплохода,

      конвойные и те, кого везли

      куда-то сквозь туман, где ни земли,

      ни звезд над ней. И жаль того урода,

      те гаснущие доски-горбыли.

      И кто в глазах удержит эту воду?

      Опомнишься – ан некого винить.

      Снег обещает вечную свободу,

      но ничего не может изменить.

      Овидия упряжкой лебединой

      в какой-то лимб, в какой-то ветхий зев,

      Верлена ли снежинками над глиной

      сквозь местной вьюги варварский распев,

      но сколько лилий нежной Прозерпине…

      Давно забыл ты ветреницу ту,

      давно зима в твоем посмертном Риме,

      и снег роится клетками твоими,

      витает, угасает налету.

      Остыла печь, в углах белеет иней,

      фонарь на провалившемся мосту

      приснился – то Япония, похоже,

      и эти перья, перья на рогоже…

      Давно забыл ты ветреницу ту,

      но горстка огоньков пустопорожних

      сквозь чью-нибудь проступит немоту.

      И называлась та земля Ямал,

      но говорить я власти не имел

      и имени ее не называл.

      Оленьих улиц плыл дощатый мел

      и звездами до дна промерзших вод

      дышала ночь, тепла нам не суля.

      Лучи водили вдовий хоровод

      и не имела голоса земля.

      Сплошных небес замерзшая вода

      сугробы