Между водой и льдом. Лета Югай

      Кораблик с железными парусами плывёт по глади травы.

      Кораблик с пластмассовыми парусами плывёт по глади ковра.

      А я стою с голубыми глазами, совсем не умею врать.

      А я смотрю из окошка в небо: тучки сегодня львы.

      У них барашковые причёски, диванный изгиб спины.

      Но, если желаете, в них заряд, убивший шесть человек,

      если желаете вы, а им не открыть заснеженных век.

      Львы всё добрее, львы всё тише. Кому такие нужны?

      И я добрею в потоке речи, смотрю из окна на двор.

      И каждое слово вбивает глубже якорь молчанья в паркет.

      А что за своих не вступаюсь – просто не слышу ваш разговор,

      ведь очень громко над головою хлопают паруса.

      А ещё я помню сныть на уровне глаз

      и сквозь сныть деревянную крышу, тёмную, как крыло.

      Возвращались с Реки. Река в тот день удалась:

      в кулачке аммониты и кварц – богатый улов.

      У дороги голая печь преграждала путь

      (пробежать горелые брёвна – убьёт, только задень).

      И внезапно – как славка в траве – предстал летний день,

      дался каждым пёрышком. Мы боялись его спугнуть.

      А потом обвалилась печь, иван-чай врос в кирпичи.

      Улетела и тёмная птица – соседский дом.

      Только дикий хлеб, приготовленный в той печи,

      до сих пор ароматен каждым погожим днём.

      Старый камень1 стоит среди поля – невыбелен, невысок.

      Старый камень вокруг себя всё обратил в песок:

      это здание в стиле модерн, поток машин за спиной –

      они выросли из песка и спадут, как ослабнет зной.

      В этом камне, как в сердце, готовят великий день,

      и засвечены лампочки в память тех, кто уже нигде.

      Намывает солнце к празднику витражи.

      Хорошо ли тебе в моём сердце, хочешь ли ты здесь жить?

      Растекаются улицы – руки, ноги и хвост.

      Всё равно он у первой школы, он в Вологде, Карлов мост.

      Он сегодня расцвёл фигурами в рост, дамами и святыми,

      оттого что туманы особенно едки, мы дышим ими.

      В голове всегда Кафка-замок, стараюсь реже будить.

      Но впервые Гора пригорюнилась на груди.

      Я прошу тебя: будь настоящим, волосы теребя,

      покажи мне на свете то, чего не было до тебя.

      Вот скажет что-нибудь – и носишь, как будто фенечку,

      всегда с собой и всегда на левой руке.

      Я в детстве читала сказку про бывшую феечку,

      оставившую шёлк одежд на песке.

      И думала: когда-то так же чужими руками

      мир и меня примет в смертные, на свой страх.

      Мне снилось: я – книга, тяжёлая, словно камень,

      нагретый полуденным маревом, в чьих-то руках.

      А ещё мне снились спелые гроздья комнат:

      мы бежали по ним, мы бубенцом звенели…

      Но эти вымыслы можно теперь не помнить,

      если знаю, как всё бывает на самом деле.

      И одежды шёлк – это только начало,

      и совсем они не чужие – мужские руки.

      Но вот чего я вовсе не ожидала –

      что будет так страшно за жизнь, когда мы в разлуке.

      Я успею ещё выспаться перед тем,

      как мы встретимся снова, чтобы поговорить.

      Это всё с недосыпу. Мир недвижим и нем.

      В голове звенит струной атласная нить,

      названивает: «мой», «дорогой», «о нас».

      Виски тормошить. Упереться в живот плечом.

      Увидеть, целуясь, сдвоенный серый глаз.

      Сейчас

                   не спрашивай меня ни о чём.

      Быть с тобой. Ночь, как мировое древо,

      поднимается с центра ладони – диаметром что Земля.

      От меня города лежат – вправо и влево,

      за спиною крапива. У ног моих тополя.

      Быть с тобой вдвоём. Углубленья в коре есть ниши,

      где привольно укрыться мошкам, если кругом вода.

      Я пишу на руке,