Все, что мы еще скажем. Наталья Костина

      Гошка, он же инвалид

      – Гоша-а-а!! Го-о-ош-к-а-а!!.

      Кричали и колотили так, что еще чуток – и дверь бы определенно вынесли. Сказать, что я вылетел пулей?.. Нет, я просто не помнил, как вскочил, как открыл замок…

      Обычно сплю я не очень крепко – но сегодня, после неожиданного рабочего аврала, когда я окончательно зашел в тупик в отношениях с трудным заказчиком, а потом и слегка употребил по этому поводу – просто, чтобы успокоить нервы, – словом, употребивши и успокоившись, я вырубился под бубнеж телика, который давно пора было снести на помойку – вместе с его никчемным бубнежом. Не знаю, отчего я терпел анахронизм, поселившийся в доме еще при родителях; но я терпел его, как терпят кота, раз за разом гадящего в тапки, и ждал, пока тот наконец подохнет собственной смертью. Именно проклятое устройство, предназначенное в основном для закачивания в мозги рекламы, а также для выедания их чайной ложечкой, и было виновато. Я не сразу просек, что орет и грохает не озвучка, а реал: колотят в мою собственную металлическую дверь, вопя при этом столь отчаянно, что меня буквально снесло с дивана, где я закемарил.

      Выскочил я в чем был – мой костюм-тройка состоял из трусов и пары костылей, но соседка – Петровна? Васильевна? – словом, почтенная пожилая леди, живущая напротив, претензий не предъявила. Думаю, она вообще вряд ли заметила бы, даже будь я без основной части своего прикида. На ней, что называется, лица не было – а то, что находилось на месте толстых румяных щек и вечно прищуренных, ищущих свою выгоду глазок, ходило ходуном и тряслось студнем, вместе с тумбообразным туловом, упакованным в старый махровый халат.

      Крик, халат, прыгающие губы и забрызганный слюной подбородок врезались в глаза мгновенно. Лишь раз взглянув, я и через сто лет смог бы описать в мельчайших деталях все: и пятна на халате той, что разносила на фиг мою дверь, и мелкий сор на площадке под нашими ногами, и тусклую лампочку в самодельной сварной сетке, надетой на сей осветительный прибор, чтобы его постоянно не лямзили… Сетка бросала гротескные тени на раззявленный в крике рот, на меня, остолбенело пялящего зенки, и на декорации в стиле «пролетарский авангард»: исписанную маркером дверь лифта и табличку на помещении ЖЭКа, помещающегося напротив наших – с Петровной? Васильевной? – квартир, бесстрастно информировавшую граждан о часах приема.

      – Повесилась!!!

      Я машинально отер с лица брызги.

      – Прям у меня в квартере!! Повесилась!!

      – Ма-а-а-а-а-ма-а-а-а-а!! – страшно неслось из полуоткрытой соседской двери.

      Я грубо двинул в сторону неидентифицированную махровую Петровну, и она, впечатавшись в виртуозно проиллюстрированный пост о чьей-то половой распущенности, с воем стала оседать прямо на вверенный ее попечению нечистый цементный пол.

      – Ма-а-а-а-ма-а-а!! Не на-а-а-адо!!

      Девчонка все делала правильно: держала тело за ноги, толкая его вверх и не давая петле пережать шею намертво. Мать была по крайней мере раза в полтора крупнее – или же мне это просто показалось, потому что повешенный человек выглядит очень длинным? Но сопоставлять и раздумывать было некогда: я перехватил дергающиеся ноги и рявкнул:

      – Нож!! Нож неси!!

      Она мелко-мелко закивала, но с места так и не двинулась: шок. Один костыль уже выскользнул и валялся на полу – и надежда на то, что я устою под весом пляшущего в петле тела на одной ноге и удержу эту повесившуюся дуру, истаивала с каждой секундой.

      – Нож! – заорал я, и девчонка наконец очнулась, затопала по коридору и, судя по звуку, уронила там, на кухне неизвестно куда подевавшейся в критический момент Петровны-Васильевны, все ножи разом, вместе с ящиком.

      Я стиснул зубы и молился, чтобы не упасть, чтобы выстоять вместе с этим конвульсивно дергающимся телом: если тщедушный подросток не дал женщине в петле умереть, то и я смогу… смогу… смогу!..

      Она вернулась быстрее, чем я ожидал, без лишних криков и рыданий в два прыжка взлетела на письменный стол и полоснула наконец по веревке ножом. Я не удержал ее мать, и мы упали вдвоем, прямо на мои угловатые костыли: я – боком, она – сверху, мешком, глухо и безжизненно стукнув о паркет головой.

      – Петлю… – прохрипел я из-под нее. – Петлю ослабь…

      Однако надежды, что перепуганная до смерти девчушка сделает как надо, не было – поэтому я злобно и бесцеремонно спихнул с себя тело: нашла когда вешаться, идиотка!

      Словно поддерживая мое мнение о самоубийце, в дверях воздвиглась… да, все-таки Петровна, а не Васильевна – и завизжала:

      – Впустила на свою голову!! А они ж, мать твою! У меня в квартере!! На улицу иди и там скоко хошь вешайся!

      С улицы из незнамо зачем распахнутого в ноябрьскую сырость окна тянуло близкой помойкой, дизельной гарью и почему-то антоновскими яблоками. У меня саднили ребра, которыми я приложился о собственный костыль, и костяшки пальцев – падая, я провез ими по стене.

      – Скорую