Иди на мой голос. Эл Ригби
знакомому сыщику, Лестеру Розенбергеру, если вам о чем-то говорит это имя.
– Австриец по происхождению, он еще делает пирожные, – припомнила я.
– Да. – Нельсон наконец посмотрел на меня. – Сейчас занимается одним государственным делом, требующим много времени. Узнав, что я ищу убийцу мисс Белл…
– Откуда? – мрачно спросила я. – Мы никому ничего не говорили.
– А вы можете поручиться, что все слуги в вашем доме держат язык за зубами? Информация уже в газетах. И лучше вам не читать, что пишут о вас.
– И не подумаю, – фыркнула я. – Хотя едва ли что-то меня удивит после старых сообщений о том, что я то ли проститутка, то ли переодетый содомит. Так причем тут Розенбергер?
– Он передал мне дело Лафера, обратившегося к нему за помощью. При первом разговоре Розенбергер подумал, что у художника что-то с головой, но все оказалось сложнее. Вот что Лафер рассказал…
– А это точно имеет отношение к… – начала я, но, глянув в окно, оборвала сама себя. Ехать предстояло еще долго. Лучше пусть Падальщик ворошит городские байки, чем опять сует нос в мою душу. – Впрочем, продолжайте.
– Он любил, – кивнул сыщик, – писать городские виды. У него их покупали, он не бедствовал. Работал на улице, даже зимой. В день, с которого начались его беды, он в парке рисовал очередной пейзаж – аллею с рябиновыми деревьями, на ней девочку в темно-красном пальто. Он рисовал долго и уже начинал замерзать, когда к нему подошел какой-то молодой мужчина. Наружность у него, по словам Лафера, была приятная. Высокий, белые волосы, обходительные манеры. Вроде бы прихрамывал. Они разговорились: мужчина сказал, что хочет отдать дочь в школу искусств, спрашивал, сложно ли научиться рисовать. Так они немного поговорили, потом незнакомец заторопился. Напоследок он угостил художника бренди из красивой серебряной фляги со сложной гравировкой-вензелем в обрамлении нот. Еще он заметил, что у Лафера кончается белая краска, и, к его удивлению, предложил такую же. Объяснил, что купил краски дочери и может отдать баночку: девочка мало использует белый, его еще достаточно в старом наборе. Лафер рисовал очень дорогими краскам – как и ваша сестра, венецианской гуашью. Той, которая особенно блестит из-за толченой муранской[16] крошки. Поэтому он с благодарностью принял предложение, а вскоре после ухода незнакомца пошел домой. Он сразу поднялся к себе и продолжил рисовать, хотел закончить, чтобы быстрее продать работу. Он использовал краску незнакомца. Спустя час он ощутил дурноту, но списал на усталость. Вскоре она прошла, зато захотелось пить. Мистер Лафер уже заканчивал работу, когда заметил нечто странное. Описал он это так: пространство картины стало шире. В комнате похолодало, хотя он сильно топил, а тепло в доме держалось до вечера. Картина словно ожила: рябины заколыхались от ветра, девочка пошла художнику навстречу. И она шла, сколько бы он ни тер глаза. Шла, шла… Вскоре он уже мог различить ее лицо, хотя даже не прорисовал его. Происходящее напугало Лафера: он, конечно, решил, что сходит с ума. Что-то не давало ему отвести взгляд, пока девочка не подошла вплотную и не взялась за
Муранское (венецианское) стекло – стекло, которым Венеция славилась с периода Средневековья, часто цветное и очень красивое. Основные мастерские традиционно располагаются на острове Мурано. Технология изготовления долгое время держалась в секрете.