Привычка жить. Вера Колочкова
денег возьмет? Скоро Новый год, детские подарки, наряды, каникулы… Вот интересно, какой умник придумал праздновать эту ночь, самую, по сути, заурядную, холодную и зимнюю? Кому такая жестокость в голову могла прийти? Нет, оно, конечно, красиво все придумано, кто ж спорит… И сказка, и чудеса, и прочие блески да всплески романтические. А если, например, человек совсем одинок? Вместо чудес и сказок – плевок ему в душу? Или, например, у человека этого возможности нет взять и бешено на эту новогоднюю романтику потратиться? Наверное, кошелек у этого новогоднего умника-придумщика слишком толстый был, хорошо ему. А остальным что делать прикажете? Тем, у кого денег на все эти подарочно-съестные вакханалии просто нет и в ближайшем будущем не предвидится? Как им, этим остальным, выплывать из суетливого предновогоднего времени? Против течения грести? А толку? Все равно не услышат, не поймут, а тем более дети. Хоть как ты им объясняй, что день этот да ночь – обыкновенные сутки прочь. Не поймут и не примут. Потому что с малолетства приучены и к елке под потолок, и к дорогим подаркам, и к стандартно-заказному приходу подвыпившего мужика с ватной бородой под руку с наглой девицей в бело-блестящих одеждах и с килограммом косметики на лице. Сейчас, правда, можно уже и без елки обойтись, и без Деда Мороза со Снегурочкой, но от остальной растратной суеты все равно никуда не денешься. Привычка – она же вторая натура. Так что последнюю одежку ты, мать, с себя сними, а праздник дитям обеспечь. Им, дитям, как говорится, мороженое, а баба и без цветов обойдется…
Женя вздохнула горестно, еще раз провела рукой по нежному норковому ворсу, потом решительно захлопнула дверцу платяного шкафа. Подойдя к окну, задумчиво уставилась на серо-снежную улицу – солнца нет, машин немного, редкие прохожие на притоптанных тротуарах. Вот она – тусклая сонливость позднего декабрьского субботнего утра – как раз под ее настроение. Черт, а шубу и впрямь жалко. Но она подумает еще. Мало ли что может случиться за оставшиеся до праздников две недели? А вдруг на нее деньги какие-нибудь возьмут да и свалятся? А что, бывает же. Может, на бывшего супруга совесть отцовская снизойдет и устыдится он суммы копеечных своих официальных алиментов? Хотя это вряд ли… Некогда ему нынче совестью устыжаться, он новую жизнь затеял. Как сказал – настоящую. С ней, с Женей, значит, ненастоящая была, а теперь у него настоящая началась. Недавно видела его – похудел, спина прямая, глаза горят. Не мужик – орел воспаривший! Уже два года прошло, как парит и парит себе в лазоревом небе, все купается и купается в новых высоких отношениях. А она тут, на сырой земле, ползает жалкой ящеркой, вся в трудах и заботах тяжких, и никакого тебе парения, и ничего такого нового и высокого у нее на горизонте не высветилось, кроме долгой и холодной зимы в старом пуховике. Да, именно в нем, постылом и старом, потому как никуда не денешься, придется-таки отдавать любимую шубу на заклание проклятущего растратного праздника.
Вообще, раньше, в той еще жизни, у нее было две шубы. Одна дорогая, а другая очень дорогая. Ту, очень дорогую, она продала сразу после коварного супружеского предательства. В первый же месяц, как осталась без стабильного мужниного дохода и пребывала в некоей наивной растерянности – чего ж это, мол, такое нехорошее со мной происходит… Деньги тогда ушли так моментально, что она испугалась уже по-настоящему. И наивность всю как рукой сняло. Поднатужилась, встряхнулась, стала обустраиваться в новой жизни. Только плохо, видно, обустраивалась, раз очередь и до второй шубы дошла. Вот этой. Любимой. Жалко, ох как жалко…
Но все равно – не вечер еще! Продать легко, эту операцию за десять минут произвести можно. Вон, только до соседки Оксанки дойти и договориться о своем появлении у нее в гостях в нужное время. Уж она устроит ей эту продажу в ближайший же вечер, как только к ней очередной Магомет или Автандил по своим потребностям на огонек заглянут. В свою же пользу и устроит. У нее этот спектакль купли-продажи так отрепетирован, что сам Станиславский вместе с Немировичем-Данченко обзавидовались бы, если б хоть раз на него глянули. В этот спектакль уже и дорогущее вечернее Женино платье провалилось, и колечко с бриллиантом, и сережки… А больше у нее ничего стоящего, что могло бы Оксанку заинтересовать, и не осталось. Только шуба. Оксанка как раз третьего дня, встретив ее в лифте, намекнула, что шубку она у нее тоже как-нибудь бы прикупила. Конечно бы прикупила! Такую шубку хоть кто прикупит – тем более за полцены…
Снова вздохнув, Женя отошла от окна, продолжила свое прерванное занятие – субботнюю уборку квартиры никто пока для нее не отменял. Тем более и поторопиться с этой уборкой уже пора было. Скоро Максимка придет с тренировки, уставший и голодный, а у нее и обеда нет. А потом и Катьку надо измудриться едой горячей накормить, когда вернется она от своего английского репетитора. Хоть силой впихнуть, а надо. Если это дело проворонить, так целый день голодать и будет, до сине-обморочного состояния себя доведет в два счета. Фигуру она к Новому году блюдет, видишь ли. Жирного не ест, мучного не ест. И даже от сладкого героически нос воротит. Пятнадцать лет девчонке – а уже у нас озабоченность фигурная наружу выскочила, куда с добром! Черт бы побрал этот Новый год, как с рельсов все съехали, ей-богу! День как день.
Чего ради него себя голодом морить? Хотя и она, бывало, в те, беззаботные свои времена