Четыре письма о любви. Нейл Уильямс
туфли, откидывала назад свои волнистые локоны, чтобы бросить на него лукавый взгляд, а то принималась теребить в пальцах длинную прядь волос и, играя ею перед его лицом, спрашивала, как сильно он ее любит.
Папе нравился ее смех. Двигаясь легкой припрыжкой, мама то и дело убегала от него на несколько шагов вперед, и он, неловко переставляя голенастые конечности и топоча башмаками, пускался вдогонку, на ходу умоляя ее остановиться. «Какой ты скучный, никакого от тебя удовольствия», – говорила она, когда вместо того, чтобы отправиться в дансинг, папа предлагал воспользоваться светлой летней ночью, чтобы дойти до самого моря – ему все время хотелось ходить пешком. В общем и целом период ухаживаний длился около двух лет, в течение которых именно мама диктовала темп развития отношений, разрешая или, наоборот, запрещая себя целовать, а также направляя его руки и губы в нужные места, но на самом деле даже по истечении этого срока она по-прежнему знала его гораздо хуже, чем он – ее.
Насколько я понимаю, из них двоих именно папа был влюблен по-настоящему. В лице этой восемнадцатилетней девчонки Уильям Кулан впервые в жизни столкнулся с могуществом красоты, способной круто изменить человеческую жизнь. Словно молния, она осветила всю его жизнь, обессмыслив любые усилия, которые он прилагал, пытаясь сосредоточиться на своих служебных обязанностях, и наполнив его сердце обжигающим сиянием, которое не меркло ни днем, ни ночью. Даже в офисе, куда он продолжал ежедневно являться на протяжении всех двух лет ухаживаний, папа выполнял положенную работу совершенно механически и бездумно, пребывая в своего рода оцепенении, которое было тем более примечательным, что его начальники ничего не подозревали. И тем не менее ему порой требовалось несколько дней, чтобы подготовить самый простой документ; бывало, он часами пропадал в библиотеке или в архиве, машинально переворачивая страницы старых циркуляров и распоряжений, на каждой из которых ему виделось ее лицо. На протяжении всей рабочей недели он ходил как больной в ожидании мгновения, когда они смогут наконец увидеться, и внутри его росла, раздувалась, точно гигантский воздушный шар, тоска, едва помещавшаяся в его худом теле, так что в конце концов ему приходилось садиться и, закрыв глаза, ждать, пока напор чувств немного ослабнет. Его коллега по фамилии Флэннери, работавший за столом напротив папиного, даже решил, что ему плохо, и после работы зазвал его в бар, чтобы пропустить по стаканчику виски. Он и стал первым человеком, которому папа признался в своей любви. Слова, произнесенные им вслух в баре «Флит», неожиданно принесли ему облегчение: он сразу почувствовал, как идет на убыль владевшее им напряжение. В конце концов папа все же отправился домой; он смеялся и приплясывал на ходу, выбрасывая в стороны голенастые ноги, и ночное декабрьское небо смотрело на него миллионами звезд. Ему было все равно, что подумают о нем редкие прохожие, – он был влюблен! К тому моменту, когда папа добрался до небольшого коттеджа своих родителей